Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Значит, ваш муж очень скромный человек. А скромность, говорят, украшает человека.

— Это все пустые слова, Рауф Ситдикович. Ведь хочется пожить по-людски. Жизнь дважды не дается. А дни проходят быстролетно, текут, как вода. Иногда подумаешь — и сердце заноет: что наша жизнь? Утром вставай и беги на работу, вечером думай о том, как бы не проспать утром. Дни пролетают бесследно, и счастья не видишь. Светлым будущим утешайся!.. А может, мне не суждено его увидеть, может, я сегодня хочу жить, сейчас!..

Рауф вкрадчиво улыбнулся.

— Помнится, я где-то читал изречение: «Жить нужно сегодняшним днем, вчерашний и завтрашний день не имеют никакого значения в земном календаре».

— А я считала, что я одна так думаю, — обрадовалась Идмас.

— Нет, это умная и очень древняя философия, философия тех, кто знает, что жизнь дана для наслаждения, Идмас-ханум, — сказал Рауф и вдруг спросил: — На пианино играете?

— Вы, кажется, за один вечер успели узнать все мои слабости. Это уж слишком, — пригрозила пальцем Идмас.

— Вы такая искусная актриса, что не только за один вечер, за тысячу вечеров не познаешь вас, всего богатства оттенков вашей натуры. В вас есть что-то от большого драгоценного камня. Каждая грань — новые переливы.

Они подошли к пианино. Идмас тонкими холеными пальцами с ярко-красными ногтями пробежала по клавишам и поморщилась.

— Даже настроить не сумели.

— В этом доме и играющих-то нет, — усмехнулся Рауф.

— Добро портят, — сказала Идмас.

Идмас заиграла один из любимых своих романсов. Рауф приятным голосом запел по-русски.

Женщины, не в силах скрыть свою зависть, продолжали перешептываться.

— Посмотрите, до чего она жеманится, эта кокетка. Выше колена задрала свою модную юбчонку. Умрешь со стыда.

— И он тоже хорош гусь… Мне рассказывал осведомленный человек. Не так давно жена за то, что он изменил ей, вымыла ему волосы ореховой золой. После этого, говорят, он и начал плешиветь…

— Неужели в ореховой золе такая сила? — поинтересовалась одна из женщин и покосилась на своего мужа.

— Если вру, пусть все эти закуски камнем застрянут в моем горле!

— И это с профессором такое случилось?

— Профессор!.. Бродяга полосатый. Посмотрите ему в глаза, — наглые, как у крысы.

Через некоторое время Рауф, попросив извинения у Идмас, вышел. За ним потянулись Маркел Генрихович и Хисами.

— Пожалуйте сюда, — позвал Хисами, открывая дверь в смежную комнату без окон.

Рауф выглянул и, никого не увидев поблизости, захлопнул дверь.

— Сегодня из Узбекистана прибыли двое, — доверительно прошептал он Зубкову. — Просят два вагона досок. Расплачиваются тут же.

— Нет, сейчас это невозможно.

— Подумай… Вы же строите дома. Наверное, и доски есть. Забракуйте как-нибудь. Это ведь можно сделать законным путем. Пусть состоится решение суда, тогда нетрудно и списать.

— С судом играть опасно.

— Наоборот, это самая безопасная штука. Люди посмелее не по два вагона «списывают», а, бывает, целый состав… Хотя ученого учить… Не выйдет таким путем, что ж, в лесу деревьев хватит. А распиловка — чепуха. Я, конечно, и в другом месте найду эти два вагона. Но не хочется нарушать старую дружбу.

Маркел Генрихович склонил голову, прислушиваясь. У дома напротив остановился автомобиль. Кто-то забарабанил в ворота. Собака яростно залаяла. Кому бы это понадобилось? Перепуганный Хисами выскочил во двор. Маркел Генрихович тоже поспешил в переднюю; Рауф, сунув правую руку в карман, остался в маленькой комнате.

Хисами постоял на крыльце, с минуту настороженно прислушиваясь. Нижняя челюсть выбивала у него дробь.

Приложив ладонь трубкой к волосатому уху, он ловил каждый звук, долетавший с улицы.

Стук усилился. Серый, с теленка, пес, громыхавший цепью на проволоке, с глухим лаем бросался на ворота.

Хисами подошел на цыпочках к забору и выглянул через скрытую щель на улицу. Увидев такси, он облегченно вздохнул. Сипловатым испуганным голосом справился:

— Кто там? — и отогнал собаку.

— Это я, Хисами-абзы, Альберт. Сына директора не знаешь? Открывай скорее, спешное дело.

Хисами привязал собаку подальше и отодвинул щеколду калитки.

Альберт быстро скользнул во двор.

— Что случилось, сынок? Отец как, жив-здоров?

— Мне Маркел Генрихович нужен. До зарезу.

— Он, наверное, у себя.

— Зачем врать, Хисами-абзы. Сейчас же впустите, не то… — Он пошарил в кармане.

— Заходите, — поспешил сказать Хисами, с опаской поглядывая на руку в кармане.

На кухне он предложил немного подождать. Но ждать не пришлось. Маркел Генрихович сам вышел. Из открывшейся двери донеслась разухабистая песня.

— Альберт?! — удивился Маркел Генрихович и, взглянув на побледневшее лицо парня, спросил: — Дома что-нибудь стряслось?

— Мне необходимы пятьсот рублей. Отец просил.

— Хасан Шакирович? Пятьсот рублей? Разве он вернулся? — Мгновенно поняв, что Альберт попался на слове, Маркел Генрихович покачал головой.

— Не верите мне? — вспыхнул Альберт.

— Нет. Не могу поверить. Покажите записку, — сказал Зубков.

— Какую вам еще записку? Если боитесь, что пропадут ваши пятьсот рублей, я и сам могу написать.

Альберт торопливо посмотрел на часы.

— У меня с собой всего-навсего на трамвай, Альберт. Конечно, будь со мной деньги, без долгих слов дал бы, — сказал Зубков.

— У Хисами-абзы попросите.

— Э-э, Альберт. Если бы у Хисами были такие деньги… Нет, брат, вся месячная зарплата Хисами-абзы не доходит до пятисот.

— Я завтра же принесу, Хисами-абзы.

— В этом мы не сомневаемся, но как это среди ночи вынь да положь полтысячи! Это чего-нибудь да стоит! И перед Хасаном Шакировичем и Ильшат Сулеймановной нехорошо, — уже хладнокровно взвешивал Маркел Генрихович. — Деньги не им нужны, а вам, Альберт. И что вы собираетесь с ними делать, мы тоже не знаем. А случись что, ваши родители выместят все на нас.

Заметив, что Альберт сбит с толку, Зубков усмехнулся.

— В молодости я и сам, случалось, попадал в такие же переплеты. Сидишь, бывало, в ресторане. Девушки, вино… Вечер долгий, душа широкая, смотришь — время расплачиваться. Сунешься, а карман-то пустой… Не так ли? Ладно, Альберт, твоего отца ради. Он человек достойный. Поможем тебе. Верно, Хисами Галиевич?

Альберт стоял с опущенной головой.

Хисами протянул ему заржавленную ручку и жухлый листок бумаги.

— Пиши. Для очистки совести, — сказал Хисами.

Альберт написал, что с него требовали, и протянул расписку Хисами.

День прибавлялся, а январские морозы крепчали. Думалось, никогда не быть весне, а солнцу в зените. Так и будет оно кружить низко, сквозь пахмурь, как сегодня.