Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

«Верно, молодость не возвращается, — отвечал ей открытый, светлый взгляд Гульчиры, — а все твое богатство — в красоте, поэтому ты так и страшишься увядания. А у меня сеть будущее, я живу светлой, неувядаемой мечтой. И мечта эта претворится в жизнь… У меня есть друг, плечом к плечу с которым я собираюсь пройти дорогу жизни. А у тебя нет никого. Муж у тебя хороший человек, но ты ему чужая, как чужд и он тебе… Имеешь мужа, детей, а гоняешься за другими мужчинами, ревнуешь их. Низкая, жалкая женщина!»

И она чувствовала даже некоторое удовлетворение, что сегодняшним вечером хоть в малой мере отомстятся Идмас пережитые ею до объяснения с Азатом муки.

Тут Идмас с Шамсией вышли из круга прогуливающихся по фойе зрителей. «Так вам и надо!» — подумала торжествующая Гульчира. И в ту же минуту она заметила, что те, укрывшись за публику, подавали Азату какие-то знаки. Похоже, просили подойти к ним. Гульчира ужо открыла рот, чтобы сказать: «Не ходи, Азат!» — но девичья гордость воспротивилась.

«Пусть не думают, что я силой удерживаю его возле себя. Азат и без того не пойдет, не оставит меня одну. Он же понимает, что творится у меня в душе».

И тут произошло то, чего она никак не ожидала.

— Азат Хайбуллович, — послышался голос Идмас, — на одну минуточку.

Не успела Гульчира опомниться, как Азат, попросив извинения, шагнул к Идмас.

Смуглое личико Гульчиры побелело, сердце на миг остановилось. Ее забила лихорадка.

Она не слышала, что сказала Идмас Азату, да и не хотела слышать. Она только видела, как Идмас, жеманно улыбаясь, кончиком красного ногтя стряхнула соринку с костюма Азата. Гульчира отпрянула. Будто это не соринку, а самое Гульчиру, соринкой приставшую к Азату, стряхнула Идмас своим красным ногтем.

Резко отвернувшись, Гульчира пошла в зал, там уже гасили свет.

«Оставить меня одну… на их глазах… Думала, сплетни… не верила…»

В голове гудела кровь, мысли путались. Она не слышала, как Азат опустился в кресло рядом. А когда он зашептал ей что-то на ухо, она резко, даже грубо бросила ему: «Оставь!» — и с отвращением отодвинулась.

На этот раз и музыка не оказала своего благодатного действия, не смогла заставить Гульчиру отвлечься от беспорядочного вихря чувств. Не дожидаясь конца второго действия, она вышла из зала.

Поспешивший следом Назиров пытался что-то говорить, но Гульчира ничего слышать не хотела. В ее черных глазах метались гневные огоньки.

Гульчира возвращалась по пустынным улицам города одна. Из открытых форточек, словно преследуя ее, неслась знакомая музыка. Вот, думалось, уже стихла, конец… И вдруг опять, с новой силой лилась она из чьего-нибудь открытого окна, со столба на углу сада.

Гульчира уже свернула на свою улицу, когда перед ней снова появился Назиров, умоляя ее объясниться.

Гульчира бросила на него ненавидящий взгляд и прошла мимо своей гордой стремительной походкой. Она не сомневалась, что у нее хватит сил на все, на все… Но, когда она стала подниматься на третий этаж, силы оставили ее. Цепляясь за перила, с трудом преодолела она последние ступеньки. Достала из сумки ключ, но он выпал из ее рук…

Свет был погашен, и в окно глядела полная луна. На полу, на шкафах, на кроватях млело, чуть колыхаясь, узорчатое отражение оконных занавесей.

Не снимая пальто, Гульчира опустилась на стул возле двери. Тусклый свет, казалось, подчеркивал печать горя на ее лице.

Медленно, вяло стянула она перчатки с рук и положила, не поворачивая головы, на край стола. Теми же медленными, вялыми движениями сняла шляпу, расстегнула пуговицы.

Если бы кто-нибудь увидел в этот момент всегда энергичную, веселую, подвижную Гульчиру сидящей в полутемной комнате и не имеющей сил шевельнуть даже пальцем, он подумал бы, что Гульчира репетирует роль из какой-то пьесы.

Глаза Гульчиры были широко раскрыты, но они ничего не видели. Прошло довольно много времени, пока она наконец заметила, что постель Нурии не раскрыта, а сама Нурия спит, скорчившись и положив голову на валик дивана.

Встревоженная Гульчира торопливо включила свет. Нурия не сдвинулась с того места, где ее оставила Гульчира. Значит, она не ужинала даже.

Книга валялась на полу, розовый конверт, который Гульчира в спешке бросила на угол стола, лежал на прежнем месте. Значит, Нурия и к нему не прикоснулась. «Неужели же она, глупышка, и в самом деле поверила, что я прочитала письмо?»

У Гульчиры возникли в памяти слова, сказанные с такой обидой Нурией: «Если не знаешь, куда деваться от счастья, это еще не значит…» Гульчира глубоко вздохнула. «Нет, Нурия, родная моя, я очень-очень несчастлива. Зато ты вот счастлива… только не знаешь еще о своем счастье».

Словно пытаясь сбросить навалившееся на сердце черным камнем горе, Гульчира резким, сильным движением скинула пальто. Зеркало отразило ее стройную фигуру в длинном вечернем платье. «Королева…» — горько скривила губы Гульчира. Вспомнилась ей и еще одна фраза, брошенная Нурией: «Настанет день — коснется и тебя сумасшедший ветер вибрации…»

И сумасшедший ветер коснулся ее.

«У тебя, Нурия, не только язычок колючий, ты еще и ворожея…»

Назиров долго ломал голову над причиной такой резкой перемены в Гульчире. С чего она вдруг посредине действия кинулась от него прочь, ушла из театра? Что с ней? Что могло ее так обидеть? Весь вечер они не расставались. Буквально на минуту, да и то с извинением, оставил он ее, когда его окликнула Идмас… Но ведь и раньше приходилось ему разговаривать с Идмас, в драмкружке они даже играли как-то влюбленных — Гульчира и не думала даже протестовать.

Ошибка Назирова была в том, что он искал причину размолвки в странностях ее характера. О себе он и не подумал. Когда же туман растерянности от бешеного потока догадок стал немного рассеиваться, он попытался посмотреть на себя со стороны: а что, если бы они с Идмас оказались где-нибудь на лесной поляне или в комнате — и совершенно одни?.. И едва Назиров представил себе это, его в жар бросило, кумачом загорелись уши, лицо, шея. Значит, обманул он тогда Гульчиру, не сказал всей правды. Видно, тогда, в театре, Гульчира и почувствовала скрытое тепло, таившееся в Назирове к этой женщине, к ее ослепляющей красоте. Но как могла она почувствовать, когда сам Назиров не подозревал этого в себе, оно едва заметно тлело где-то в самых дальних глубинах его души.

Всю ночь не спал Назиров, шагал как сумасшедший из угла в угол и наконец сел к столу, решив написать Гульчире. С трудом вывел он всего лишь одно слово: «Гульчира» — и, не зная, что писать дальше, снова заметался по комнате.

На столе в резной раме стоял фотопортрет Гульчиры. Азат сделал этот снимок на Лебяжьем озере. В тот день он впервые поцеловал ее, впервые увидел так близко ее черные глаза и… заблудился в их глубине.