Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— Дождешься от тебя, — отпарировала Нурия, надув губки и разыгрывая обиженную. — Ты и думать забыла, что у тебя есть на свете сестренка. Этот Азат целиком тебя заполонил. Не люблю я его, апа. Так и тянет, как увижу его, кричать «караул»… А то на столб вскарабкаться от страха.

Видя, что сестра пропускает мимо ушей ее шпильки и продолжает вертеться перед зеркалом, сияя счастливой улыбкой, Нурия сдвинула брови, ища слов поколючей:

— Ростом с жердь, губы как гречишные оладьи, нос что деревянная ложка, точно одолжил у бедуина. Бедуины — те хоть чернявые, а чернявым к лицу широкие носы, а если еще серьгу продеть, совсем симпатично получается. А твой Азат рыжий, как лошадь. Рыжий — и вдруг нос как деревянная ложка. Фу!.. Караул! Не представляю, как я буду называть зятем такое страшилище. Язык не повернется. Вот Хасан-джан — зять так зять, есть на что посмотреть. Представительный, интересный…

Нурия была озадачена. Гульчира продолжала улыбаться. Такой заряд убийственных «комплиментов» в адрес ее Азатика — и все мимо цели. «Нет, не на таковскую напала».

— Напрасно стараешься, между прочим… Все равно не удастся разозлить меня сегодня. Это некоторые шестнадцати-семнадцатилетние легкомысленные девчонки-голубятницы любят за внешний вид. А в двадцать три не забивают себе голову подобными глупостями. В двадцать три ищут в человеке внутреннюю красоту.

— Нет, ты не права, апа. Даже в песне поется: «Если любишь, то люби красивого». Народ, он знает, что поет. А твой Азат Назиров как глиняный китайский богдыхан, даже чуточку некрасивей. Мне неизвестно, какой он инженер… Может, одно горе, а не инженер. Ты, апа, не в него влюбилась, а в его положение. Начальник цеха все же… лауреат.

В ответ на все ее подковырки Гульчира так мило улыбнулась, что Нурия не выдержала, отбросила книжку и, подбежав к стоявшей перед зеркалом полуодетой сестре, крепко обвила руками ее тонкую талию.

— Апа, ты не представляешь, как ты хороша… Афродита!.. Люди удивляются, с чего яблони зацвели второй раз, им и невдомек, что в нашей Заречной слободе живет богиня весны. Право, честное комсомольское… — совсем закружила сестру девушка.

— Дурочка ты, Нурия, — залилась безудержным смехом Гульчира. — И откуда в твою сумасбродную голову приходят подобные сравнения?

Гульчира остановила свой выбор на длинном вечернем платье, Нурия, прижав руки к груди, воскликнула:

— Ой, королева!.. — И, дурачась, добавила жеманным, скрипучим голосом: — Какая страшная несправедливость!.. Голоса у наших оперных актрис чудесные, так сами как ведьмы. О, если бы ты, апа, пела в опере, я бы ходила туда каждый день. Нет, конечно, не для того, чтобы слушать твои арии, они мне и дома достаточно надоели, — ходила бы я, апа, чтобы любоваться твоей стройной фигуркой и твоими красивыми платьями, которых дома не принято носить.

До сознания Гульчиры дошло наконец, что с Нурией творится что-то неладное. Что за странная фантазия — все эти подковырки?.. Несколько минут Гульчира приглядывалась к сестре. Нет, определенно в ней произошла какая-то перемена.

— Уж не ревнуешь ли ты, Нурия?..

По лицу Нурии пробежало выражение растерянности, почти что испуга и тут же исчезло под напором брызжущей через край шаловливой жизнерадостности.

— Фи!.. Если есть хоть капелька правды в том, что я ревную к этому рыжему бедуину Азату, пусть я умру, споткнувшись на ровном месте. Вот если бы ты влюбилась в Гену Антонова, того, что недавно приходил к брату Иштугану, может, и приревновала бы. Одни усы чего стоят… А лицо — белое-белое!.. А глаза? Он теперь в механическом цехе работает. Увидит тебя — непременно влюбится… Вызовет Назирова на дуэль. И отправит твоего рыжего бедуина на тот свет, как Печорин Грушницкого.

— Ты в самом деле ревнуешь, Нурия! — воскликнула Гульчира.

— Нет, апа, сейчас для меня какая-нибудь формула дороже тысячи парней. А кончу десятилетку — встанет забота о сопромате. Ой, как вспомню, что Иштуган-абы ночами корпит над этим сопроматом, — куда и сон бежит. Предпочитаю проглотить скалку и умереть. А когда читаю отцу о вибрации, у меня тоже в мозгах начинается вибрация. С ума, верно, сойду, когда придется самой изучать ее. Смеешься? Ничего, настанет день, сумасшедший ветер вибрации коснется и тебя. Особенно нос не задирай.

Хотя у Гульчиры у самой опыт в сердечных делах был пока очень ограничен, ей нетрудно было почувствовать, что с сестрой творится что-то неладное. Это порхание опалившего крылышки мотылька с цветка на цветок — с темы на тему, внезапные переходы от одной незаконченной мысли к другой, бессвязная речь — все подтверждало ее догадки.

— Постой-ка, Нурия, не началась ли вибрация в твоем сердечке? — И, увидев, как вдруг притихла Нурия, с красноречивой улыбкой достала из шкафа розовый конверт и протянула его сестре. — Нашла у себя в кармане, когда гладила платье. Чего это тебе вздумалось прятать свои письма в моем кармане?

Целый вихрь чувств сменился за одно мгновение на лице бедняжки. Бледная, с широко раскрытыми глазами, она прошептала чуть слышно:

— Ты прочитала?

В отместку за недавние насмешки Гульчира сказала:

— Конечно!

Нурия вся сжалась, втянула голову в плечи, и у нее вырвалось с искренним возмущением:

— Бессовестная!

— Почему? Я ведь начала читать его, думая, что это мне письмо…

Пораженная коварством Гульчиры, Нурия сказала, сдерживая слезы обиды:

— Я же твоих писем не читаю.

— Так я их не прячу в твои карманы. И если тебе так хочется, читай, пожалуйста. Вон… в шкатулке.

Нурия разрыдалась.

Гульчире стало жаль своей озорной и все же такой чистой, простодушной сестренки.

— Ну вот и обиделась… — дрогнувшим голосом произнесла она и, нежно сжав в руках головку Нурии, заглянула в ее полные слез глаза. — Нурия, что с тобой, глупышка!

— Если не знаешь, куда деваться от счастья, это еще не значит, что надо насмехаться над другими, — проговорила Нурия сквозь слезы.

Скажи Гульчира еще несколько теплых слов, Нурия бы, вероятно, на том и успокоилась. Мало того, поведала бы, возможно, старшей сестре тайну своего сердца, а ушла бы сестра, — посидела-помечтала бы, притихшая, часок-другой, а потом, рассмеявшись над собственным ребячеством, вскочила бы с дивана и села за уроки. Но, переставшая что-либо замечать вокруг, кроме переполнявшего ее чувства, Гульчира не поняла всей глубины переживаний младшей сестренки. Не разглядела первых слез зарождающейся любви, нежных побегов того робкого чувства, которое в будущем должно было расцвести в большую, настоящую любовь, не оценила, не осознала всей святости его и чистоты.

— Проболтала с тобой и чуть не опоздала, — ахнула она, взглянув на часы, и убежала.