Касымалы Джантошев - Чабан с Хан-Тенгри

Испуганная Суксур не знала, как ей быть.

— Ничего нельзя поделать… — дрожащим голосом сказал Чырмаш, — по крайней мере сейчас.

— Почему? — спросил Урбай, схватив Чырмаша за ворот.

— Рядом соседи… Собаки. Собаки не только… тебя — и нас, знакомых, близко не подпустят, — задыхаясь, прошептал Чырмаш.

Урбай оттолкнул Чырмаша.

— Найдется и другой выход, — задумчиво и грозно проговорил он. — Но если не убьешь сына Медера, тебе не сносить головы.

Урбай на прощанье все-таки крепко пожал руку Чырмашу и даже поцеловал его.

— Что бы там ни было, все-таки мы родственники и не сможем порвать этих родственных уз. Надейтесь на будущее! Пока будьте живы и здоровы, но все должно идти так, как я сказал. И, трогаясь в дальний путь, я хочу напомнить слова: «Без плохого предсказания не жди хорошего!» Если меня поймают, Чырмаш, ты дай знать нашим через того человека, который должен сюда приехать. А если и ему не удастся сюда пройти, то действуй сам. Тебе, чабану, ничего не стоит дойти до границы! Спрячешь в скалах своего коня, сам перевалишь через хребет, минуешь границу, а там — наши аилы. Но еще раз повторяю: прикончи сынка Медера и Айкан. Вот тебе платок — вымочи его в крови этого выродка и пере-, неси моей матери через границу…

Отец Урбая Чокмор родился на сыртах [7] Сырты — название высокогорных пастбищ. в местечке Кен-Суу урочища Сарыджаз. Чокмора называли жердик — местником, жителем отдаленных мест. Там появился на свет и Урбай.

Члены семьи Чокмора спускались с гор лишь для уборки созревшего хлеба и тогда раз в году виделись с родными. Если Чокмору надо было что-нибудь купить, батраки отделяли от его лошадей и овец нужное количество скота. Чокмор, важный, ехал впереди этого стада, отобранного для продажи, и направлялся, куда желал: к югу в Каракол [8] Каракол — Пржевальск. или на ярмарку в Каркыле. Но такие путешествия он совершал редко — все время проводил высоко в горах, почти не встречаясь с чужими людьми.

Время он коротал, попивая водку из кумыса и заедая ее всякими яствами. Старшин, являвшихся к нему за получением налогов, он тоже поил и кормил досыта, но на деньги был скуповат.

Когда свершилась революция и установилась советская власть, Чокмор с десятью своими батраками решил отсидеться в горах. Сына же он счел нужным отправить к родным под Иссык-Куль, выделив ему овец и лошадей от своих несметных богатств. «Там, подальше от этих мест, — решил Чокмор, — Урбая мало кто знает, и он будет вне опасности».

Урбай благодаря богатству слыл красавцем, хотя был уродлив. Он отличался заносчивостью, грубостью, был скуп, но теперь, боясь быть разоблаченным как сын бая, он «прятал свою волчью шкуру под овечьей дохой» и всячески подделывался под простого человека — рубаху-парня.

Урбай от природы был хитрым и изворотливым, да и от отца получил множество советов, как обманывать бедный люд. И он многих сумел одурачить.

Урбай стал сыпать деньги направо и налево, дарил своим новым друзьям и коней и овец. Любящим выпить не жалел самогонки. Так и прослыл он щедрым человеком и понемногу обнаглел. Стал смело вести себя в сельревкоме, батрачкоме. Однажды под горячую руку огрел плеткой секретаря комсомольской ячейки Медера, сына Минбая.

Минбай не стал затевать дела.

— Бросьте, ребята, ссориться, поднимать смуту в аиле. Ничего нет страшного, если старший брат поучит младшего. Мой сын не яйцо, от одного удара не лопнет, — уговаривал он возмутившихся было односельчан.

Да и сын Минбая, опасаясь, что ссора может посеять в аиле смуту, промолчал и в партячейке о случившемся не рассказал.

Вскоре в аиле все чаще стали раздаваться слова: «союз», «товарищество», «артель», «коллективное хозяйство». Из Каракольского кантона зачастили уполномоченные, стали проводить закрытые собрания коммунистов, комсомольцев, бедняков. Однажды было созвано совместное собрание бедняков и середняков.

Баям и манапам присутствовать на нем не разрешили. Два бедняка вступились за богачей: «Пусть и они послушают». Их выгнали с собрания как байских подпевал.

Вот с этого времени Урбай стал «придерживать поводья своего коня». Он через своих друзей, с которыми не раз выпивал, старался узнать, о чем говорили на закрытых собраниях, кто выступал. Урбай злился, что его туда не пускали и ему приходилось отсиживаться дома, как бабе.

В аиле решили организовать артель.

Вместе со словом «артель» появилось новое слово — «кулак».

После очередного собрания коммунистов, комсомольцев и бедняков сельревком раскулачил тестя Урбая и выслал его из аила вместе с семьей. Было вынесено решение раскулачить и Урбая и Чокмора, но это дело отложили до поздней весны: скот был на зимовье в горах, и Чокмор, узнав об опасности, мог оттуда убежать за границу, угнав с собой отары овец.

В назначенный день Урбая и Чокмора раскулачили, забрав все имущество, но сами они накануне ареста успели вместе с женами скрыться в направлении Турфана. Урбай не смог увезти с собой братишку — Момун учился в техникуме во Фрунзе, а младшую пятимесячную сестренку вынужден был оставить у преданного ему человека — одного из своих бывших батраков, Майтыка.

Момун, окончив техникум, учительствовал на юге Киргизии, считался он круглым сиротой, а его сестренка Суксур росла у своего названого отца — удалого батрака Майтыка.

Майтык был чабаном в колхозе, пас овец в сыртах, где средней школы не было, и Суксур поэтому окончила только четыре класса.

Чырмаш, ее теперешний муж, был ленив с детства, бросил школу после второго класса. Как более «образованная», Суксур верховодила в семье. Прикажет Суксур: «Ложись!» — муж покорно укладывается, услышит от жены распоряжение: «Вставай!» — немедленно вскакивает. Сторожить овец ночью почти всегда выпадало на долю Чырмаша.

Последние годы им поручили пасти отару овцематок. И вот уже несколько лет число овец в отаре не убывало, но дела там творились странные. По подсказке Суксур Чырмаш превращал громадного валуха в замызганного барашка, упитанную овцу в заморенную, а двойни вообще перестали на свет появляться.

Суксур занавесила все щели в юрте, чтобы свет не проникал наружу. Боясь, что вылетающие искры привлекут внимание, она топила железную трехногую печку не дровами, а кизяком. Но предосторожности были излишними: стояла глубокая ночь, и все соседи — ближние и дальние — давно спали.

В юрте был полумрак — семилинейная лампа горела неярко. В казане, булькая, варилось мясо молодого барашка.

В глубине юрты на почетном месте удобно расположился Урбай, поджав под себя ноги и упираясь локтями в колени. Он был высок, сутуловат, густая борода, чуть тронутая сединой, напоминала заросли тростника.