Касымалы Джантошев - Чабан с Хан-Тенгри

— Есть в кузове один… Спешит на похороны сына…

— В кузове никого нет! — сказал человек в черной шубе.

— Как это? — Шофер выскочил из кабины и взобрался на борт грузовика.

Он, не веря своим глазам, с растерянным видом топтался в кузове.

— Где мог сойти этот неизвестный? — спросил человек в черной шубе.

— Помереть мне на этом месте, если я его где-нибудь ссаживал! — воскликнул шофер.

Момун был доволен, что до сих пор ему удалось избежать встречи с пограничниками, которые — он это видел по всему — напали на его след. Многолетний опыт подсказывал ему, что разыскивают его очень тщательно и, конечно, будут встречать со стороны Пржевальска, куда, разумеется, давным-давно сообщили о нем с границы. И еще одно Момун знал твердо: если один раз его рассказам поверили, то в следующий раз уже обязательно схватят.

Машина медленно шла вдоль реки по обледеневшей дороге. Момун тихо сполз с грузовика и бросился бежать.

В ущелье Турген ему были с детства знакомы каждый камень, каждая тропа, и здесь-то уж он мог найти место, где схорониться.

И на этот раз ему показалось, что благодаря всесилию аллаха и духа отца через реку лег ледяной мост, чтобы ему, Момуну, раскрыть путь к благополучию. Река местами была покрыта сплошным льдом, местами, взломав его, несла льдины на себе по течению куда-то вниз, а порой, словно вскипев от мороза, бурлила и громыхала по дну камнями.

Момун был счастлив. Он благополучно перебрался на другой берег, где никто ему не был страшен. Даже голод уже не так его мучил, в уставшее тело влились новые силы.

Он стал осматриваться. Да, он не ошибся. Вон та старая ель, ствол которой на уровне человеческого роста кончался развилкой, и две огромные мощные ветви, как бы вырезанные из шелка, темнели над рекой. Ничего не изменилось!

…Последние дни июня двадцать девятого года… Чокмор спустился с сыртов, чтобы встретить сына, приехавшего на каникулы… Чокмор передал батраку двух навьюченных коней, а они оба, отец и сын, ехали от самого Кереге-Таша вдоль елового леса и охотились. Отец говорил: «Тебе, — думаю, — очень надоела городская жизнь!», и поэтому на ночь они ни к кому не заезжали, ночевали прямо в лесу… Вторую ночь они провели под этой раскидистой елью. Разожгли большой костер, разделали тушки двух убитых эликов…

Момун, вспоминая счастливые, давно прошедшие времена, не мог сдержать слез…

Но время шло. Перебежчик прочел молитву в память отца, снова огляделся вокруг. Спрятал в камнях, неподалеку от ели, ненужное теперь ему имущество — конские копыта, непромокаемый костюм… Помедлил еще несколько мгновений, стоя у раскидистой ели, и зашагал на запад.

Когда всем стало ясно, что разыскать тела Темирболота, Лизы и Джаркын под огромной снежной площадью невозможно, было решено вернуться в низовье.

По распоряжению Кенешбека отару Айкан перевезли ко вновь отстроенному сараю, а вместо Сергея и его жены далеко в горы были отправлены другие. Кенешбек рассудил, что и Айкан лучше держаться поближе к людям, да и Сергею с его женой будет легче переносить горе в аиле.

К домам Сергея и Асанакуна, как положено по киргизскому обычаю, приходили односельчане — мужчины и женщины, горько оплакивая погибших. По вечерам в аиле долго не смолкали рыдания женщин, скорбные голоса.

Но Айкан вдруг восстала против этого старого обряда. Сама она побывала и у Сергея и у Асанакуна, погоревала вместе с ними. В доме Сергея, когда она туда зашла, собралось немало народу. И вдруг Айкан всех удивила.

— Прошу вас, дорогие, — неожиданно сказала она, — не говорить мне слов сочувствия. Ничто и никто меня не убедит, что Темирболот погиб. Я не хочу слышать рыданий и скорбных слов. А Сергей и Асанакун пусть думают и делают как хотят…

Сергей решил последовать примеру Айкан — слезы и вопли в его доме утихли.

Асанакун растерялся. Он не знал, на что решиться. И вдруг отправился к мулле за советом.

Мулла, недолго размышляя, забубнил:

— Твоя дочь чиста перед аллахом… смерть ее священна… Нам не пришлось хоронить ее, но такова была воля аллаха. Вырази же аллаху благодарность и веди себя так, как положено по обычаю…

Потерявший от горя голову Асанакун роздал одежду дочери женщинам и стал готовиться к поминкам.

— Слушай, Асаке! — сказал Сергей Асанакуну. — Мы с тобою друзья, никогда ничего не скрывали друг от друга, и каждый из нас всегда прислушивался к советам другого. Может, повременить с этим делом немного?

Асанакун слова Сергея пропустил мимо ушей.

Многие колхозники в аиле считали, что надо было поступать, как в таких случаях положено. Открыто они не осмеливались осуждать Сергея и Айкан, но между собой много судачили. Особенно волновались верующие — старики и старухи.

Слухи ширились, росли.

«Эх, Сергей, Сергей… Ты друг киргизам… Мы ходили к тебе, оплакивали Лизу. И вот ты запретил нам до конца соблюсти обычай. Ладно, может, у русских такие порядки, и мы их не знаем. А что случилось с Айкан? Почему она пренебрегает обычаями предков? Как она любила Темирболота! И не удивительно! Ведь этот джигит был звездой среди джигитов нашего аила. Ничего с ней не случилось бы, если бы соблюла наши обычаи. Ведь поступать по правилам — не значит верить в бога. Ладно, пусть уж обычаи не соблюдает, так должна же мать хотя бы каплю слез пролить по сыну?!»

А кое-кто начал про Айкан говорить грязные и подлые слова, вспоминать забытые сплетни.

— А похоже, права была Калыйкан! Не такая уж Айкан святая! Иначе она оплакивала бы сына — единственное, что осталось ей от Медера. Думали, что она хорошая, добрая, а она бесчувственная, бездушная… Кто может ждать от нее добра, если она открыто попирает обычаи предков, да и, видно, ничуть не жаль ей погибшего сына…

Но все-таки любивших Айкан и веривших ей в колхозе было гораздо больше. Многие товарищи Лизы и Темирболота часто слышали слова «погибли», но все чего-то ждали, надеялись на чудо.

— Тетушка Айкан, говорят, лучше джигиту умереть, чем нарушить слово, — сказал Кенешбек, вводя Эркингюл в дом Айкан. — Вот моя дочь. С этого часа она и твоя…

Айкан теперь не одна, у нее есть дочь…

Давно уже не было сильных морозов, давно не выпадал и снег, и поэтому нет больших сугробов. А на солнечных склонах гор он совсем стаял, лежит только в складках…

Айкан днем выгоняла отару на выпас, а вечером немного подкармливала. Она всячески старалась, чтобы сена выходило поменьше и его хватило бы до весны.

Когда клочки травы из кормушек падали на пол, их затаптывали овцы, и самые нежные стебельки так и оставались под копытцами.

И Айкан решила вынести кормушки из сарая и расставить их неподалеку — овцы меньше толкались, и больше сохранялось корму.