Касымалы Джантошев - Чабан с Хан-Тенгри

Калыйкан легко шла за телегой, временами переходя с одной стороны на другую.

Момун всмотрелся — ее лицо показалось ему знакомым.

— Ждете машину? — улыбаясь, спросила она Момуна. — Машины не будет. А если даже и будет, то и в дороге сможете перехватить. Лучше шагайте в ногу с нами и с нашим ишаком! — Она еще раз задорно улыбнулась и повела бровями.

Слова женщины и ее приветливость как раз были на руку Момуну.

— Правильно говорите: чем зябнуть на морозе, лучше шагать по дороге, — сказал он развязно и пошел за женщиной.

Момун догнал ее, заглянул в лицо, и сердце его замерло. «Знакомая, конечно, знакомая… притом очень близко»…

«Моке! Езжай в свой дальний путь, но возвращайся здоровым и живым. Буду думать только о тебе. Без тебя моя жизнь не стоит копейки. Буду согласна, если даже захочешь взять меня в младшие жены. Стану ждать. И скоро у меня будет ребенок!»

Так прощалась с ним эта женщина, когда он уезжал на фронт.

Видимо, она его не узнавала.

«Здравствуй, дорогая моя! Как жива, здорова, — хотелось ему сказать. — Не забыла ли ты меня, не забыла ли своих обещаний?»

Но заговорить он не решался. Все могло за эти годы измениться. Может быть, теперь она и думает по-другому. В том, что перед ним именно Калыйкан, Момун не сомневался. Эта встреча была ему очень кстати, ни о чем подобном он даже мечтать не мог!

Он решил проявить выдержку. Стараясь не глядеть в лицо женщине, он как можно безразличнее расспрашивал о том, о сем.

— Переезжаете куда-нибудь?

— Да.

— А почему так рано из дому выехали в такой мороз?

— Это я нарочно пораньше, пока все еще спят, чтобы никто меня не видел. В это село приехала еще девушкой, а теперь вот уезжать приходится.

— А почему собственно… — начал Момун, но женщина не дала ему договорить, хихикнула и продолжала:

— Дела у меня идут неплохо, но вот уехать пришлось. У меня двое детей… никого больше нет. Вот уже пять лет, как муж для меня заживо погиб…

— Заживо?

— Прогнала его из дому… Трудно женщине жить с нелюбимым. Чем числиться замужней, да так мучиться, лучше быть одинокой! — Женщина игриво захохотала.

— Ох, простыл я что-то, — сказал Момун.

— Если ступишь с путником сорок шагов, то станет он тебе другом до гроба, — весело проговорила Калыйкан, вытащила откуда-то из груды вещей бутылку водки. — Хотя мы и не познакомились как следует… давайте выпьем… Правда, очень холодно, надо погреться…

Момун, чрезвычайно довольный и обрадованный, быстро сказал:

— О-о! Я готов чокнуться с такой женщиной, как вы, не только стаканами, но и сердцем… — Он захихикал. — Эх, хлебца бы еще…

Калыйкан нащупала один из узлов и из скатерти достала кусок хлеба.

— Вот ешьте сколько душе угодно…

Момун отпил из стакана и сжевал огромную краюху.

— Если пять лет вы одиноки, — осторожно спросил он, — почему вы не подыскали себе другого мужа?

Женщина тоже выпила водки, закусила хлебом.

— И об этом я думала… Но где найдешь человека, который по душе?

— Людей так много, неужели нет среди них подходящего человека?

— Может, и есть, но все равно не будет он похож на любимого.

— A-а, значит, у вас был любимый джигит?

— Да. Он на фронте пропал без вести. Он отец старшего моего сына Белека… Если бы любимый мой вернулся с фронта, я бы так не опустилась, — сказав это, Калыйкан заплакала.

— А куда теперь держите путь?

— К родным, — ответила Калыйкан. — А кто вы сами? Что-то… Вы очень похожи на человека, которого… я любила.

Они отстали, телега, которую вел Белек, скрылась за поворотом.

— Калыйкан, неужели не узнаешь меня?

— Ой!..

— Я же Момун!..

— Дорогой мой! — вскрикнула Калыйкан и бросилась на шею Момуна.

Любовь Калыйкан, подогретая водкой, вспыхнула с небывалой силой. Она плакала, целовала Момуна…

«Это все дал мне сам аллах. Сестра вернулась с пропавшим мужем, в доме будет сытость и покой», — радовался брат Калыйкан, он выделил сестре с мужем две комнаты в своем доме.

В воскресенье Калыйкан купила жеребенка, зарезала его и пригласила в гости всех новых соседей, чтобы они познакомились с ее мужем.

Когда Момун и Калыйкан еще по дороге уговаривались о дальнейшем, он ей сказал:

— Во время войны я дезертировал и был осужден. Не досидел до конца. Поэтому забудь мое имя Момун. Меня теперь зовут Мамыр, а мой отец не Таштанды, а Табылды. Поступим в колхоз и заживем на славу!

Так Момуна в колхозе и называли Мамыр.

Обоих приняли в колхоз, и они очень усердно работали: возили сено, перебирали зерно, заготавливали дрова в горах. Люди стали поговаривать: «Калыйкан с мужем, оказывается, работяги».

Пришло время, когда Момун сказал жене:

— Какиш! Мы с тобою, наконец, вместе после долгих лет страданий. Теперь наша задача — жить, как и все другие. Не надо нам мешать твоему брату, следует нам построить свой дом. А для этого я должен заработать деньги. Поговори с родичами, пусть меня отпустят. Пойду и присмотрюсь, где хорошо платят. А весною снова будем работать вместе с тобой в колхозе.

Калыйкан пришлись по душе рассуждения Момуна.

— Вы сами видите, как работает мой муж, и должны мне помочь, — обратилась Калыйкан к родным.

Сын брата Калыйкан был в колхозе помощником бухгалтера. Через него удалось получить справку о том, что «Мамыр Табылдыев действительно член колхоза».

Момун уговорил Калыйкан поехать в Пржевальск. У него были свои соображения, но он жене их не высказывал.

Теперь, когда он получил, наконец, нужную бумагу, Момун нашел возможным спросить Калыйкан:

— Да, Какиш, когда ты жила в том аиле, ты не знала джигита по имени Чырмаш?

— Конечно, знала. Почему ты о нем спрашиваешь?

— Его жену звали Суксур?

— А-а-а, понимаю, почему спрашиваешь, — вспылила Калыйкан. — Значит, когда учительствовал в том аиле, успел и за ней поухаживать?

— Нет, нет, дорогая! Не думай плохое.

— Почему же она тебя интересует?

— За день до моего отъезда на фронт Чырмаш пригласил меня в гости, и мы поклялись друг другу, что будем вечными друзьями. А я давно о нем не слышу…

— A-а, вот как, — протянула Калыйкан недоверчиво.

— Так, так, дорогая моя! Ведь я должен поинтересоваться, что с моим другом, — это мой долг.

— Да, они были чабанами в колхозе. Но недавно их арестовали.

— За что? — Момун испугался.

— Я не знаю, за что. Говорят, что Эшим заметил, как они продавали колхозных овец… И сообщил председателю.

— Какой Эшим? Не Сартбаев ли?

— Да, Сартбаев, бригадир.

Ну, а что было потом с Чырмашем и его женой?

— Председатель колхоза составил протокол. Их арестовали, когда они пасли овец на сыртах.