Элигий Ставский - Камыши

Младший взялся наконец за ручку, напрягся.

Весь шнур выдернул — и ничего.

И дернул снова что было силы.

И опять — ничего, только мертвый стук, а не заводится, сломанный. И намека…

И вдруг рокотнул, чихнул, схватился. Но раз. И снова заглох. Но, значит, правильно собран, если взяло. Может и завестись.

— А свечу, Петренко, сушил?

— Проверил, Дмитрий Степанович. — И дернул еще, но уже без той силы, а пот по щекам, по носу, и шея в масле.

И опять дернул. И все же устал, сел у мотора и глотал воздух. Глаза в тростник, на одну точку, и молчал, соображая что-то. И напился из лимана, перегнувшись всем телом. И мотор снял снова, и крышку открыл.

— Починять буду, Дмитрий Степанович, опять.

Привалившись к скамейке, старый инспектор слушал тростник, а сам взяться за весла не мог: такая в нем была слабость.

…Изгиб лимана, и вода поэтому гладкая и глубокая, а по краям желтая, будто обведена. Яма. И вмятина в тростнике, точно пробоина. От той вмятины влево и нашли Назарова. Когда нашли — он и не он.

Он. А кто же его? Кто? Знать бы это…

Нет, нельзя в Темрюк, так горит душа.

А вечер…

Нет, это была не усталость, не апатия, а нечто совсем другое. Вот уже несколько дней — ни строки, а корзина была набита разорванными страницами. Почему?..

В Темрюкском загсе действительно есть запись о том, что 21 августа 1967 года умер гр. Степанов Д. С. Но почему, на каком основании инспектор и бывший фронтовик Степанов должен попасть в литературу? Не по знакомству же и не потому, наверное, что его моральный облик стал объектом споров между Галузо и следователем Темрюкской прокуратуры Бугровским? Если выражаться языком школьных учебников: что именно автор хотел сказать своей повестью «Лиманы»? Чем уж такой особенной была жизнь, а потом смерть Степанова, чтобы об этом нужно было писать?

Предположим, что никому не известный, больной инспектор рыбоохраны, с его усталостью и разочарованностью, был своего рода каплей, сфокусировавшей и отражавшей свое время и настроение людей, связанных с Азовским морем. Но в таком случае что означала его смерть? Может быть, она олицетворяла собой смерть целого поколения людей, которые видели это море богатым и щедрым? Это хотел сказать я, описывая последние часы и раздумья старого инспектора? Но что несет за собой эта мысль кроме мрачного факта? Ведь, наверное, важен не факт, а его исследование, если учесть такое соображение, что жизнь-то на земле продолжается…

Одним словом, работая над повестью, заставляя себя жить воображением, заботами и мыслями Степанова, вслушиваясь в его голос, представляя себе механизм его рассуждений, я постепенно скис… С некоторых пор я почти не заглядывал в свои блокноты, а все больше просиживал над докладными Степанова, в которых тот и доказывал, и просил, и умолял, чтобы люди заметили ситуацию на море. В райком… В крайком… В министерство… В «Известия»… В Президиум… Депутату… Таким образом, первую свою докладную о море Дмитрий Степанов отправил еще летом 1943 года, когда боялся, что эту рыбу загубят бомбами, а на последней его докладной стояла дата: июль 1966-го. Другими словами, судьба моря была судьбой Дмитрия Степанова…

Но может быть, проблема Азовского моря была слишком локальной, а потому и несущественной для всех остальных людей, живших вдали от этого берега?

Для чего я жил в Темрюке и тратил бумагу?

А может, и само Азовское море является своеобразной каплей, которая отражает какую-то новую ступень в отношениях человека с природой?

Вот о чем я думал, уже четвертый день расхаживая из угла в угол по своей комнате, стоя у окна и вдоль и поперек перегораживая собой диван. Умения мастерить фразы и сочинять диалог еще недостаточно, чтобы стать писателем. Совершенно ясно, что нужна концепция, свой философский взгляд на мир, на полеты в космос, на государственные устройства и даже на очереди за автомобилями… Я поймал себя на том, что вдруг снова размышляю, почему у меня не вышла вторая книга о войне, роман о Миусе. В чем дело? Какую я совершил ошибку? И не было ли какой-то закономерности в том, что сейчас я снова застрял? Наверняка была, но она не открывалась мне… Зародившись, меня постепенно захватывала, и чем дальше, тем больше, навязчивая идея: я должен, должен решить финал «Лиманов». Должен потому, что тогда смогу вернуться к Миусу и одолеть Миус.

Пока что я сделал один очень важный для себя вывод: судьба моря — судьба Дмитрия Степанова. Вот когда мне уже буквально позарез стал нужен Костин доклад. Как же я мог проворонить и не прочитать его в Ростове? А кроме того, мне, наверное, нужны были книги и самые последние журналы. И пожалуй, еще вот что — первый читатель. Однако нет ничего опаснее, чем показывать кому-то незаконченную вещь. Рядом был только один человек, которому я рискнул бы все же доверить своего застрявшего в «Лиманах» Дмитрия Степанова. Но я не ездил в Тамань, решив подождать, когда появится Глеб Степанов, уже и без того успевший доказать, что не забыл нашу встречу в Ростове. Да и неизвестно, не прогонит ли меня Вера, как в прошлый раз. Однако очень похоже на то, что, кажется, я готов был поступиться собственным самолюбием, лишь бы снова оказаться в той лодке.

Вывел меня из этого сигаретного угара и доказал, что за этими стенами существует вполне реальный мир, тот самый скучновато-меланхоличный милиционер, который когда-то конвоировал меня в Ордынском лимане. Он явился с повесткой прямо в редакцию. Там меня, само собой разумеется, не было, и он пришел сюда. Из-за его спины выглядывало скорее недоуменное, чем испуганное лицо швейцара.

— Это что, прямо сейчас? — спросил я, прочитав повестку.

— Мое дело маленькое. Велено доставить, — укоризненно и даже обреченно глядя на меня, доложил милиционер. — Заодно прогуляетесь.

Так втроем, молча, мы и спустились с лестницы.

Бугровский сидел и что-то писал. Потом поднял освещенную настольной лампой голову. Его даже передернуло, когда он увидел меня.

— Извините, что рано потревожил, — сразу же встал он, сунул лежавший перед ним лист в папку и подчеркнуто запер несгораемый шкаф. — Я хочу вас спросить, товарищ Галузо, вы кого здесь спасаете: Симохина, Степанова или себя? — Теперь уже в руке у него была газета с моей статьей.

— Себя, Борне Иванович. Конечно, себя, — как можно спокойнее подтвердил я. — А что произошло?

— Так вот, — вынул он из папки исписанный лист, — придется вам, наверное, попрощаться с газетой. И на райком тоже есть управа. Вот я все здесь на них и на вас написал. Если прокурор не подпишет, отправлю за своей подписью куда надо. Теперь спасайте себя, товарищ Галузо.

— Бросьте это в корзину, Борис Иванович, — сказал я. — Ну зачем? Что, собственно, случилось?