Анатолий Димаров - Его семья

— Но в последнее время мы видим резкую перемену в его поведении, — продолжал Николай Степанович. — В последнее время он начал пьянствовать, компрометируя себя как коммуниста и члена нашего коллектива…

«А тебе разве не известно, почему это так? Какая неискренность!»

— Горбатюка теперь знают в нашем областном центре не столько как журналиста, сколько как человека, который не выходит из ресторанов, пропивая там не только деньги, но и свой разум, свою партийную совесть.

Холодный тон Руденко действовал на Якова больше, чем содержание его выступления. «Сейчас ты не ответственный секретарь редакции, не просто Яков Горбатюк, мой товарищ, а коммунист, который нарушил служебную и партийную дисциплину, который скомпрометировал себя и должен понести заслуженное наказание», — приблизительно так понял он начало выступления секретаря парторганизации и еще острее почувствовал свое одиночество.

— Недавно, как вы знаете, Горбатюк грубо нарушил не только партийную, но и служебную дисциплину, — продолжал Руденко. — Я имею в виду последний случай, когда он напился до потери сознания…

«Ну, хорошо, я пью, я нарушаю дисциплину. Но почему это происходит? Почему ты об этом ничего не скажешь?» — раздраженно думает Яков.

— Горбатюк ссылается на тот разлад, который произошел у него в семье, — словно угадав мысли Якова, продолжал Руденко. — Оправдывает себя тем, что ссоры с женой выбили его из колеи, что именно из-за этого он стал пить и совершать все свои аморальные, позорные для коммунистов поступки. Но я спрашиваю тебя, Яков: почему ты до сих пор не уладил свои семейные дела? Ты должен был решить: или помириться с Ниной, или развестись, если уж ты не можешь жить с ней. То, что ты делаешь сейчас, — самое худшее, что только можно придумать. Ты не только мучишь себя и жену. Вы оба калечите детей! А кто вам дал право делать такое преступление? Наконец Горбатюк докатился до того, что начал бить свою жену…

— Позор! — выкрикнул Холодов, и Яков съежился, словно его ударили по лицу. Он смотрел на Руденко, читавшего Нинино заявление, на коммунистов, внимательно слушавших его, и уверенность в своей правоте начала покидать его.

А Руденко, дочитав заявление, сказал, что Яков зазнался, не хочет считаться с мнением коллектива, что ему как коммунисту нужно серьезно подумать о своем поведении в семье и на работе.

Хотя Руденко уже сел, коммунисты молчали. Петр Васильевич задумчиво поглаживал рукой подбородок, а Головенко даже забыл, что должен вести собрание. И лишь когда Сологуб, писавшая протокол, легонько толкнула его, он поднялся и спросил:

— Как будем дальше, товарищи? Может быть, послушаем сначала Горбатюка?

— Послушаем.

— Пусть скажет…

— Тогда слово имеет товарищ Горбатюк. Прошу к столу, — пригласил он Якова, заметив, что тот собирается говорить с места.

— Товарищи! — заговорил Яков сразу охрипшим, самому ему незнакомым голосом. Он прокашлялся, но от этого еще сильнее запершило в горле.

Налив в стакан воды, Головенко подал ему. Яков благодарно кивнул головой, начал пить жадными, большими глотками, оглядывая присутствующих.

Он знал их всех, о каждом мог бы сказать многое. Но сейчас они казались ему иными, нежели при будничных встречах и разговорах. Это были уже не просто товарищи по работе, а судьи, которым предстояло решить его судьбу.

Поставив стакан на поднос, Яков встретился взглядом с Головенко. «Жаль мне тебя», — прочел он в его глазах и неожиданно вспомнил, как на бюро райкома исключали из партии одного коммуниста. Яков уже забыл, за что именно исключали, но ему запомнилось жалкое, растерянное лицо этого человека. Все избегали смотреть на него. Да и сам Горбатюк, встретившись с ним взглядом, тоже отвернулся. «Жалкий человек», — бросил тогда кто-то вслед исключенному.

Это воспоминание, мгновенно промелькнув в голове Якова, будто помогло ему взглянуть на себя со стороны, увидеть себя — небритого, с растерянным лицом, в измятом, грязном костюме. И мысль, что и у него сейчас такой же жалкий вид, как у того коммуниста, заставила его выпрямиться, взять себя в руки.

— Товарищи! — сказал он твердо. — Я знаю, что вина моя немалая… За то, что я не выполнил задания редактора, я должен понести партийное наказание…

— Только за это? — спросила Степанида Никитична. Головенко постучал по графину, укоризненно взглянув на нее.

— За это я должен понести партийное наказание, — подчеркнуто повторил Яков, даже не оглянувшись на Сологуб. — Что же касается моих, как сказал товарищ Руденко, семейных дел… Товарищ Руденко тут обвинил меня во всем. Получается так, товарищи: без всяких на то оснований ревнует меня жена — я виноват! Скандалы мне устраивает — я виноват! Дома создались невыносимые условия — тоже моя вина! Так берите и бейте Горбатюка! Добивайте его! Это ведь легче всего…

— Эх, Яков, не то говоришь! — с досадой произнес Руденко.

Горбатюк повернулся к Николаю Степановичу. Он теперь обращался уже непосредственно к нему. Снова чувствуя себя невинно обиженным, хотел рассказать обо всем, что произошло с ним за последнее время, но все больше волновался, и это мешало ему.

Яков повторил, что он заслужил наказание за невыполнение приказа редактора, и почему-то (он и сам не знал зачем) сказал о том, что десять лет работает в газете и за это время не имел ни одного взыскания, что разлад в семье произошел не по его вине.

— Я еще раз повторяю: не я затеваю ссоры, которые привели вот к этому, — указал он на Нинино заявление. — Между мной и женой уже нет ничего общего… Она не хочет понимать меня…

— А вы ее?

Это опять Сологуб. «До чего же въедливая женщина!»

— Я сделал все, что мог. Себя не переделаешь.

— А надо бы…

Горбатюк сел, недовольный своим выступлением, тем, что говорил мало, неубедительно и, пожалуй, совсем не то, что нужно было сказать. И особенно невыносимой показалась тишина, воцарившаяся после его выступления, — тяжелая, гнетущая тишина, от которой как будто даже потемнело все вокруг.

— Кто просит слова, товарищи? — спросил Головенко.

Коммунисты молчали. Холодов, наклонившись к соседу, что-то тихо говорил ему, и тот покачивал головой. «Обо мне», — подумал Яков. Петр Васильевич все поглаживал свой подбородок, словно пробуя, хорошо ли он выбрит, и Горбатюк знал, что он тоже думал о нем.

Выступили почти все коммунисты. Говорили много, горячо, и почти все не укладывались в десятиминутный регламент.

Но больше всего поразило Якова выступление Сологуб. Она все время просила слова, но Головенко каждый раз называл другую фамилию, и Степанида Никитична сердито посматривала на него, а лицо ее все больше краснело.

— Я не согласна с теми товарищами, которые всю вину на Нину сваливают! — начала она свое выступление, стуча крепким кулачком по столу, как бы стремясь вбить в него каждое свое слово. — Поставить бы каждого из вас к плите да к детям, посмотрела б я, что бы вы запели!..