Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

— Там белье мое предсмертное, десять лет назад справила. Кто же теперь оденет меня, когда помру?

Все чаще и чаще приходили в подвал фашисты.

Все чаще и чаще, раскрывая настежь двери, приходили в подвал фашисты. Они искали патефоны и пластинки.

— Вам не музыку, а бомбу хорошую, — сказала, вздохнув, старуха.

Понял ли ее гитлеровец, или просто голосом своим старуха обратила на себя внимание, он подошел к ней и ударом ноги выбил из-под нее узел.

Старуха уцепилась рукой за узел.

— Русский партизан! — крикнул гитлеровец и выстрелил из автомата в старуху.

Она грохнулась на каменный пол. А он вместо патефона поволок за собой узел.

Когда наши женщины вытащили тело старухи из подвала, они наткнулись на узел, валявшийся на земле, а невдалеке лежал с оторванной ногой любитель музыки, подкошенный осколком снаряда

Женщины развязали узел. Мне почему-то запомнилась скомканная, но очень длинная белая рубашка в складочках и кружевах. А старушка была невысокая. Ее похоронили, как она просила.

В подвале жили две сестры — Галя и Валя Олейник. Около них на полу стоял большой кожаный чемодан.

Галя была уже большая; она окончила школу перед самой войной. Галя рассказывала, как у нее в школе был устроен выпускной бал, затянувшийся за полночь. Утром она узнала, что началась война.

А Валя еще нигде не училась, она была детсадовская, ей было всего шесть лет.

Вот эти сестры больше всех других были мне по душе.

Галя ничего не знала об отце. В первую же большую августовскую бомбежку погибла мать. Галя работала тогда сандружинницей, а потом и бойцом противовоздушной обороны.

Когда гитлеровцы приходили в подвал, Галя сторонилась их и старалась не попадаться им на глаза.

Однажды фашист обратил внимание на ее большой кожаный чемодан. Валюта сидела на чемодане. Фашист согнал ее и открыл крышку. В этом чемодане было все, что Галя унесла из дома.

Он начал копаться в вещах, схватил в охапку платья и вязаную кофту. Одно из платьев, голубое, было сшито для выпускного бала.

Галя даже не подошла к чемодану.

Когда грабитель ушел, она только сказала:

— Пусть подавится!

На ночь она укладывала сестренку на чемодан, который был Вале в самый раз, даже если она вытягивала ножки. Когда утром Валя просыпалась, сестра первым делом спрашивала ее, что снилось.

Один раз Валя во сне видела яблоко, в другой — как поймали Гитлера и посадили его в клетку.

Однажды Валя проснулась ночью.

— Может быть, яблоко приснилось? — спросила ее Галя.

Но сестренка вместо ответа показала на горло. Видно, ей было тяжело говорить.

Галя положила ей на лоб руку, а потом для сравнения потрогала и мой лоб. Мой был холодный, а Валя горела. Я слышал, как из ее рта вылетали хрипы, и вспомнил раненого Колю, который писал своей матери на Украину…

Я сказал Гале, что надо сделать веер и размахивать им над Валей. Так ей будет легче. Но Галя меня не послушала. Она, должно быть, думала, что все обойдется.

Наступило утро, и Валя, бледненькая-бледненькая, все так же тяжело дышала; она заплакала, когда сестра дала ей пить: так больно было ей глотать.

Женщины посоветовали Гале позвать врача. А она все медлила. Про эту женщину-врача уже не раз говорили у нас в подвале. Рассказывали, что она очень распорядительная, толковая, верно болезнь определяет, а на собраниях раньше выступала так, что все заслушивались. А теперь про нее шел разговор, будто она сдружилась с гитлеровцами, не горюет и не скучает, а больных посещает только за плату.

И все же Галя позвала ее.

Она пришла без халата, в бархатном платье, такая полная, спокойная. Вокруг ее головы была уложена толстая коса. Как будто она собралась в гости или в театр. Нос ее был похож на крупную симпатичную картофелину. Врачиха показалась мне очень простодушной.

Она подошла к чемодану. В подвале и днем всегда был полумрак, и Галя зажгла фитилек. Врачиха заглянула в Валюшино горло и сразу же сказала:

— Дифтерия!

— Елена Алексеевна, помогите девочке. У нее, кроме сестры, никого нет, — сказала худенькая черноволосая женщина, которая работала прежде регистраторшей в той же амбулатории, где и врачиха.

— Я помогу, конечно, но знаете, это будет дорого стоить. А совзнаки теперь не в ходу.

— У них же ничего нет. На вас вся надежда! — сказала регистраторша.

— Что же делать, такое время, — ответила Елена Алексеевна. — Сыворотку трудно достать, а я и так немало туфель износила.

— Елена Алексеевна, а вы постарайтесь, — снова попросила регистраторша.

— Это мой долг. А вам бы я посоветовала лучше не вмешиваться. На этот раз мы обойдемся без заседания месткома. Да, я давно хотела вас спросить. Помните, вы собирались вступить в партию. Ну как, успели? — Она ухмыльнулась, торжествующе посмотрела на всех и добавила: — Ведь у вас были такие хорошие рекомендации.

— Стыдно вам, Елена Алексеевна! Вы же раньше совсем другое говорили! — ответила регистраторша и отошла в сторону.

— А чего мне стыдиться? Да! Говорила другое. Я должна была скрывать свое происхождение, иначе бы меня и в институт не приняли и я бы теперь не могла спасти эту девочку.

Картошка на ее лице уже не казалась мне больше симпатичной, она раздулась и стала совсем красной.

Переменив тон, Елена Алексеевна строго сказала Гале:

— Голубушка, если не ввести девочке сыворотку, она погибнет. У меня ее нет. Решайте сами. Мне нелегко будет достать сыворотку. Придется обратиться в немецкий госпиталь, а за это надо кое-кого отблагодарить.

— Но я не знаю, чем расплатиться, — ответила Галя.

— Какое-нибудь колечко, часики, браслетик, на конец, всегда найдутся. Ну, скажите, пожалуйста, зачем вам теперь безделушки?

— У меня нет ни колечка, ни часиков.

Не помня себя, я закричал:

— Есть! Есть часы!

Я достал отцовские часы, завернутые в тряпочку, и протянул их Гале.

Мой папа словно был рядом со мной. Он одобрительно кивнул мне головой.

— Возьмите, — сказала Галя, передавая часы врачихе.

Та внимательно посмотрела на часы.

— Мужские, — сказала она разочарованно.

Но все же завела часы, послушала их ход и опустила в кожаную сумочку, висевшую у нее на руке. Потом повернулась и пошла к выходу. На ходу она бросила:

— Ждите!

«Придет или не придет?» — думал я. Должно быть, то же самое думали и все взрослые.

Только Валя лежала на чемодане и молчала.

— Гадина! Гадина! Какая мразь! — повторяла Галя.

— И коса-то приплетная у нее, не своя, а поддельная, — сказала одна из женщин.

Врачиха вернулась обратно с гитлеровским офицером. Невысокий, в длинной широкой шинели, напоминавшей юбку, он сделал несколько осторожных шагов, будто боялся оступиться, засветил электрический фонарик и молча начал шарить им по углам, а когда все осмотрел, потушил и повесил его на пуговицу, как свой третий выпученный глаз.