Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

Он стоял на одном месте и громко сопел, а потом даже чихнул. Но никто не сказал ему «на здоровье».

Врачиха разложила на ящике какие-то пузыречки, попросила Галю ей помочь и как ни в чем не бывало подозвала свою бывшую сослуживицу:

— А вы лучше подержите девочку.

Валю положили на животик.

Врачиха наклонилась над больной. Подняла рубашку. Я увидел в руках врачихи острую иглу. «Ведь может и заколоть», — подумал я и закрыл глаза.

Я представил себе бородача — красного партизана, который целится из пулемета прямо в нос этой Елене Алексеевне. И еще подумал: «Если бы она узнала, что Шура не старуха, наверняка бы выдала ее врагам».

— Вот так, так. Держите крепче. Придавите поясницу, — распоряжалась врачиха. — Какая милая девочка, не капризничает. Сейчас все.

Должно быть, прошла лишь минута, и какой долгой она мне показалась! Я услыхал, как Валюта тихо заплакала, и раскрыл глаза.

Врачиха держала в руке вату.

Офицер взмахнул лайковой перчаткой и сделал шаг вперед, ткнув носком сапога кожаный чемодан.

— Гонорар! — произнес он вызывающе.

Все молчали. Валя поднялась с чемодана. Она чуть дрожала, такая измученная и маленькая рядом с толстой Еленой Алексеевной.

Я слыхал, что воры не выносят взгляда честного человека, и посмотрел прямо ей в глаза. А она даже не отвернулась. Ухватила меня пальцами за подбородок:

— Какой отзывчивый. Я с такими, как ты, умею ладить.

Немец вытряс все, что было в чемодане, на пол, ухватился за ручку, слегка раскачивая его, будто взвешивал. Врачиха отряхнула свое бархатное платье и в полной тишине, ни на кого не глядя, величественно поплыла к выходу.

На следующий день Валя уже не была такой бледной; она ровно и легко дышала, просила есть и не жаловалась на боль в горле, а главное, рассмеялась, когда я засопел, выпучив глаза, и чихнул, стараясь передразнить одну противную рожу.

Вечером к нам в подвал пришли гитлеровцы. Они увели с собой регистраторшу «на допрос в комендатуру».

… Про большой дом, в котором помещалась комендатура, я уже многое слышал. Там тоже был подвал, и в нем до прихода фашистов укрывались жители. Теперь из этого здания доносились приглушенные крики и стоны.

Уже давно говорили, что гитлеровское командование предлагает всем взрослым, начиная с четырнадцати лет, добровольно отправиться на работу в Германию. У нас не нашлось таких добровольцев.

— Тебе еще больше пяти лет ждать такого счастья, — говорила мне Галя.

Но из подвала нас начали выгонять вместе — больших и маленьких. Никто не хотел уходить. А Галя как раз сварила суп из конины. Едим суп, а нас выгоняют.

Галя сказала:

— Спешить некуда, хоть наедимся перед дорогой. Гитлеровцы стали тащить кого за руку, кого за волосы.

— Не трогать! — закричала Галя, когда один из них направился к нам.

У него в руке был автомат, а у Гали — только котелок с супом, но в ее глазах была такая решимость, что немец издал лишь какой-то возглас, по-видимому выражавший удивление, и отошел.

Через несколько минут за окном подвала ударила автоматная очередь. Галя стала собирать вещи. Закутала сестренку в шерстяную кофту.

Гитлеровцы через окно бросили в подвал зажженную серу. Повалил белый дым. Сразу запершило в горле. Нечем было дышать. Галя подняла сестру, и мы побежали к выходу. И во дворе меня еще долго преследовал запах серы.

Куда ни посмотришь, всюду такие же, как мы, с котомками за плечами, с малышами на руках.

Все бледные, землистые; ни у кого в лице ни кровинки. И шли мы так долго-долго.

Ночью нам разрешили сделать привал на мерзлой земле.

Меня спасала ватная стеганка, а Валю — кофта. Как ни заворачивала Галя длинные рукава кофты, они раскручивались и повисали.

А сколько людей шли тогда чуть ли не в майках. На привале они не могли стоять на одном месте.

Кто-то пытался развести костер, и Галя уже раздобыла жестянку, чтобы разогреть воду, но подошел гитлеровец и раскидал хворост. Нас опять погнали. А куда?. Все говорили — в Германию. Переводчик объяснил, что будет отправлен транспорт сталинградских девушек и женщин, изъявивших желание работать в Германии.

Говорили также, что командование решило выгнать из города всех мирных жителей.

До Германии было еще далеко. Как долго мы ни шли, а стоило только обернуться, и мы все еще видели огромное зарево над Сталинградом.

…На другом привале переводчик объявил, что сейчас подадут машину, но с вещами никого не посадят.

Все узлы, корзины и чемоданы остались на земле.

— Облегчили, — сказала Галя.

На машинах мы ехали долго, потом опять шли пешком, пока не увидели перед собой рельсы.

Объявили посадку.

Мы залезли на платформу. Галя усадила нас у самого борта. К середине уже нельзя было продвинуться. Пронзительно засвистели.

Все вздрогнуло и закачалось. Застучали колеса.

Галя одной рукой придерживала платок, чтобы он не слетел с головы, а другой крепко прижимала к себе Валю. А я ухватился за край платформы. До нас на ней перевозили уголь, и теперь ветер хлестал в глаза угольной пылью.

Поезд остановился в степи. Конвоиры торопили, чтобы мы скорей оставили платформы.

Нас погнали за колючую проволоку в развалившиеся сараи.

Во все щели со свистом дул холодный степной ветер. Земля в сарае была покрыта птичьим пометом. На нем уже лежали люди. Легли и мы. Галя расстелила платок. Накрылись моей стеганкой.

Все казалось, что мы еще едем.

Как хотелось есть и пить. Валя просит, а сестра говорит «сейчас», но ничего не дает.

Только на следующий день она принесла кусок тыквы, который поделила на троих.

Валя поела тыквы и вдруг спросила:

— У тебя есть деньги? Дай мне!

— Зачем? — удивилась Галя.

Там Ленин нарисован. Хочу посмотреть, — услышали мы в ответ.

Но у Гали не было денег.

Вскоре ее куда-то вызвали. Мы ждали и гадали, что еще раздобудет Галя.

Она пришла очень расстроенная, держа какие-то листки.

— Ну, вот и проштемпелевали, — сказала она, опускаясь наземь.

Долго молчала, а когда пришла в себя, вскочила, заторопилась, раздобыла иглу, стянула Вале дырку на чулке; достала гребень и начала расчесывать нам волосы. Они у меня слиплись, а Галя так старалась, что я то и дело морщился.

Потом она принесла целую охапку соломы, разостлала ее и примяла.

Когда мы легли все рядышком, мне показалось, что я еще никогда не лежал на такой мягкой перине.

Галя обняла Валюшу и меня к себе пододвинула. Еще недавно мы поеживались от холода, а теперь словно какой-то добряк набросил на нас стеганое одеяло.

Нас разбудили громким окриком. Так не хотелось вставать. И я вспомнил про папины карманные часы. Вот сейчас все бы спрашивали у меня: который час, — а мне это, признаться, очень нравилось. Мы собрались раньше других.