Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

В блиндажах, землянках и подвалах все еще жили наши: старики, дети, больные. Им больше не грозили угоном. Куда угонять, когда сами гитлеровцы окружены.

Мы уже хорошо знали о том, что началось наступление наших войск.

Немецкие солдаты на все лады стали повторять такое милое всем нам, ютившимся в норах, слово «капут».

Теперь я искал не только сестренку, но и «бабку» свою Наталью.

От хлеба не осталось ни крошки, и я только думал: что бы поесть?

Шура исчезла так же, как и Оля. Как говорят, и след простыл!

В блиндажах было много стариков и старух. Никогда раньше я не видел столько старых людей. Глаза у них впали и помутнели, но все они были очень любопытными.

Куда ни придешь, начинали расспрашивать о том, что наверху делается; спрашивали, уже не обращая внимания на то, что я маленький.

Многим я непременно кого-то напоминал. И со мной делились последним куском.

Однажды, когда в поисках пищи я рылся в помойной яме, рядом со мной оказался узкоплечий человек.

Он ко всему приглядывался и шарил палкой. Лицо его было бледное, усталое, виски седые, а бороду, редкую и колючую, видно, отпустил недавно. Он увидел меня и обрадовался. Мне показалось, что он вот-вот упадет.

— Давай вместе искать, — сказал он и закашлял.

Я усадил его на нижние ступеньки развалившейся каменной лестницы и стал смотреть по сторонам. Ничего не увидел и пошел дальше.

Вскоре наткнулся я на целую кучу еще теплых конских кишок.

Узкоплечий обрадовался моей добыче, подскочил, когда увидел меня, и сразу же заторопился.

Я нес кишки, а он все время забегал вперед, показывая дорогу. Звали его Агафоном. Он, должно быть, боялся, как бы я не раздумал и не убежал от него с драгоценной ношей.

Мы шли, прижимаясь к развалинам, перелезая через наваленные груды щебня, а посередине мостовой шагали гитлеровцы.

Отсюда было совсем близко до площади, где над развалинами возвышалось уцелевшее здание 3-го Дома Советов — военная комендатура.

Мы спустились в полуподвал. Невысокая, очень худая женщина с грудным ребенком на руках первым делом посмотрела на кишки.

Дядя Агафон познакомил меня с ней и сказал:

— Ульяна у нас всеми карточками заведует. Только отоваривать нечем. Будешь у нее агентом по снабжению.

Меня встретили, как желанного гостя.

Я же по достоинству оценил пышущую жаром плиту, уставленную горшками с водой.

На досках лежали люди, прикрытые рваным цветным ковром; вскоре и я улегся рядом.

Здесь определилась моя новая специальность.

Ежедневно, когда чуть светало и затихал обстрел, я отправлялся искать пищу.

Захватчики доедали свою конницу. Каждая лошадь была ободрана до самых костей. Кишки и кожу они еще выбрасывали, и надо было вовремя их обнаружить. О конине я и не мечтал.

Все обитатели полуподвала с нетерпением ждали моего возвращения. Когда мне удавалось добыть кости, тетя Ульяна варила холодец. Кожу она долго палила перед варкой и промывала кипятком.

Стало трудно и с водой. Ударили морозы. Волга покрылась плотной коркой льда. Первый снег недолго сверкал белизной. Он почернел, посерел и покрылся ржаво-бурыми пятнами. Снег заменял нам воду. Глотаешь снег, а все равно воды хочется.

Разыскивая пищу, я чувствовал себя по крайней мере артиллерийским наблюдателем, только без стереотрубы. И мне надо было все видеть, да так, чтобы самому оставаться незамеченным.

Все трудней и трудней стало добывать еду.

Я бродил невдалеке от здания военной комендатуры. Там стояли кухни. Гитлеровцы около них не были такими голодными, как другие. Там чаще можно было напасть на отбросы.

Как-то я увидел — солдат комендатуры вылил огуречный рассол.

Я выждал и, когда можно было подойти ближе, дощечкой собрал замерзший рассол, которому тетя Ульяна очень обрадовалась, так как у нас не было соли.

— Слезы соленые, — говорила Ульяна, — подсолила бы, а слез нет.

— Наши слезы не соленые, а горькие, — возразил ей кто-то.

— А им еще горше будет. Узнают, почем фунт соли, — сказал дядя Агафон.

Стоило ему только услыхать знакомый рокот наших дальних бомбардировщиков или ночников, как он начинал тихонько насвистывать авиамарш. Ревут моторы, а он свистит.

— Эге! Слаба кишка! Зашатались, — говорил он под гул снарядов.

Когда в августе началась бомбежка, дядя Агафон находился в больнице. Выскочил он оттуда в халате, побежал к дому, а там одни обломки. У дяди Агафона вся семья погибла. Он об этом никогда не говорил. Мне тетя Ульяна рассказала. Неладно было у него со здоровьем. Много болезней к нему привязалось. Лежит он, бывало, на печке, губы кусает, за грудь рукой схватится, под глазами мешки. Но с того дня, как мы узнали из листовки, что гитлеровцы окружены под Сталинградом, он словно выздоровел.

Дядя Агафон всяческие виды видал. Был он по профессии не то контролером, не то ревизором. Не мог я разобрать, где он работал — на железной дороге, в бухгалтерии или в театре.

Вернулся я как-то со своей «охоты», а он меня спрашивает:

— Ну, молодой человек, что слышно на театре военных действий?

Я никак не мог понять, что это за театр? А дядя Агафон засмеялся:

— А разве ты не заметил, что декорации меняются?

И объяснил мне, что уж давно местность, где происходят сражения, называют театром военных действий.

Неудачно это придумано: какой это театр?

Дядя Агафон иногда даже каким-то образом узнавал, что передают в утренних и вечерних сводках Сов-информбюро. А кроме того, мы научились читать эту сводку и по глазам немцев.

Один раз я видел, как немецкий солдат попался на глаза какому-то гитлеровскому начальству.

В черном блестящем плаще начальник вышел из машины, окруженный целой сворой офицеров, и направился к блиндажу, куда со всех сторон тянулись провода. Из блиндажа то и дело выбегали военные с бумагами и папками в руках.

Все те, кто встречался с этим высоким, вытягивались и застывали на месте.

А находившийся на посту солдат стоял к нему спиной. На его голову была натянута смятая смешная пилотка. Он не слышал ни громких возгласов, ни приближавшихся к нему шагов. Он стоял, поеживаясь от холода, втянув голову в поднятый воротник тоненькой, рваной шинели. Он переминался с ноги на ногу, дул в кулак, разжимал его и даже не обернулся, когда с ним поравнялся «крупный калибр». Тот так гаркнул, что солдат чуть не свалился.

Важный чин пошел дальше, а следовавший за ним офицер носком сапога с силой ударил солдата.

Мне запомнилось его небритое лицо: он моргал глазами, они слезились, и слезы размазались по его небритому белесому лицу, по губам, покрытым лихорадкой.

А мне в стеганке было не холодно. Я раскрутил ее длинные рукава, они чуть не доставали до земли, но зато заменяли рукавицы.