Владимир Шмерлинг - Дети Ивана Соколова

Однажды падал снег. Все стало белым. Я невольно вспомнил про салазки.

Спрятавшись в развалинах, я смотрел через оконную нишу первого этажа, не сводя глаз с места, где однажды повар из комендатуры вылил огуречный рассол.

Из подъезда гитлеровский офицер вывел на снег босую женщину и начал бить ее нагайкой по голой спине.

Я отвернулся, когда услышал, как женщина застонала. Потом ее увели.

Прошло немного времени, и меня окликнул парнишка на костылях. Я уже несколько раз встречался с ним. Несмотря на костыли, он рыскал повсюду.

— Видал? — спросил он меня.

Я кивнул головой, а он рассердился:

— Ничего ты не видал! Вылезай, посмотри на балкон.

Я вылез и посмотрел. Она стояла на балконе, прислонившись к перилам.

Гитлеровец что-то кричал ей в самое ухо.

Ветер разметал ее волосы. Она резко повернула голову. И мне показалось, что она похожа на Шуру.

…Потом при встрече парнишка на костылях рассказал мне, что женщина, которую гитлеровцы пытали на балконе, осталась жива. И у нас в полуподвале говорили о том, что ее, нагую, после допроса на балконе, бросили в холодную камеру, но она не замерзла, а убежала. Одни видели ее под туннелем на улице Огарева; другие же слыхали, что ее укрыли где-то на Хоперской…

Захватчики с каждым днем становились все злее. Прежде они отбирали белую муку, а теперь, врываясь, первым делом допытывались: «Конь ист?»

Они всех ощупывали, выворачивали карманы, лезли под кровать и в мусоре по зернышку собирали просо.

— В поле и жук мясо! — мрачно говорила тетя Ульяна.

Гитлеровцы поймали и сварили на плите лохматого, желтого Дружка — дворняжку, жившую у нас в полуподвале.

Запомнился мне один грузный немец. Очки в золотой оправе, глаза как щелки. У него была маленькая голова, будто с другого мужчины. Макушка голая. Все время закутывал свою шею длинным малиновым шарфом.

Голова маленькая, а рот большой и жадный.

Он протянул вперед указательный палец, словно хотел измерить температуру воздуха.

Я в это время достал стеклянную банку, которую посчастливилось мне найти на помойке. К краям банки присохли остатки варенья. Я пытался снять их мокрым пальцем.

А немец с маленькой головой дул на свой палец: «Бр… фр». Открыл рот:

— Пломба очень холодно, — сказал он по-русски. А потом дотронулся до головы, задрожал и произнес: — Волос холодно!

Он вытащил из кармана колоду карт, достал одну из них и закричал:

— Туз! Туз! — Он помахал картой перед самым носом дяди Агафона: — Туз тоже холодно!

Дядя Агафон вздрогнул. Видно, боль снова схватила его.

Немец же обернулся, наставил на меня свои блестящие щелки и, увидев, как я облизываю палец, вырвал банку из моих рук, разбил ее и начал языком облизывать осколки.

Как досадно было, что он завладел банкой!

Шла величайшая в истории человечества битва, а я только помню, что мне тогда очень хотелось есть… Кружилась голова, и я часто глотал слюну.

Как-то вдруг разом все смолкло.

Мы так отвыкли от тишины, что стало жутко.

Дня два было тихо. И все даже вздохнули, когда снова из-за Волги ударила наша дальнобойная артиллерия.

…А есть с каждым днем хотелось сильнее.

Я где-то слыхал, что медведи в таких случаях сосут лапу. И я засунул пальцы в рот и представил, как поднимается пар над миской горячих щей.

Растаявший снег не утолял жажду.

Нас спасали зерна, их Ульяна парила и раздавала нам по три — четыре ложечки в день.

К счастью, она подобрала сброшенный с немецкого самолета мешок с сухарями. Тетя Ульяна припрятала его и выдавала по сухарю.

Жуешь его как можно дольше, чтобы лучше насытиться. Но и сухари подходили к концу.

С каждым днем, с каждым часом все слышней и слышней становился треск автоматов.

— Наша берет! — говорил пожелтевший дядя Агафон, уже давно не встававший с железной койки.

Он кусал губы от острой боли и часто просил пить.

Дальнобойная артиллерия била с левого берега Волги.

На мерзлой земле рвались наши авиабомбы.

Весь воздух был пробуравлен советскими снарядами; от разрывов кипела земля.

Дядя Агафон на локтях приподнимался с койки. Я стал его постоянным собеседником.

— Слышишь, какая самодеятельность? — говорил он. — Наши идут!

И все слушал далекие выстрелы. Это было для него единственным лекарством.

В полуподвале было тепло. Гитлеровцев набиралось в него так много, что нельзя было шагнуть и нечем было дышать. Они дрались и ссорились из-за места, расталкивали друг друга.

В один из таких дней в подвал ввалилась большая группа фашистов. Они шагали по телам, валявшимся на полу.

Не обращая внимания на стоны дяди Агафона, они уселись на его койку. Тетя Ульяна умоляла их отойти.

— Видите, больной помирает!

Но они ничего не хотели видеть.

Собрав последние силы, дядя Агафон приподнялся, должно быть, хотел столкнуть их с кровати. А они только и старались, как бы усесться поудобней.

Как только тетя Ульяна не ругала захватчиков!

— Пулю бы тебе, гад, в черепину! — говорила она, потянув одного из гитлеровцев за рукав шинели.

Они схватили дядю Агафона и потащили к выходу.

— Германский солдат капут! Иван тоже капут! — крикнул кто-то из них.

Я испугался, как бы тетя Ульяна не выронила из рук ребенка. Она стояла пораженная, притихшая, будто все слова застряли у нее в горле.

В это время один из гитлеровцев начал стаскивать с меня стеганку. Я еле держался на ногах. Он стянул стеганку, примерил ее и, так как она была ему мала, накинул на плечи, как платок. Он схватил меня за волосы, потянул, приподнял и вышвырнул за дверь, наподдав ногой. Падая, я слыхал, как он выругал меня:

— Маленький вшивый свинья!

Тетю Ульяну тоже вытолкнул из подвала. Она бегала по морозу, вся дрожала, прижимая к себе плачущего ребенка.

— Уля, теплой воды! — услыхал я глухой голос дяди Агафона.

Было очень холодно.

Кружилась голова, меня трясло. Как хорошо бы укрыться хоть в самой маленькой норке.

Я растирал грязным снегом то нос, то щеки; пальцы еле шевелились. А потом показалось, что руки и ноги не мои, будто стою на каких-то подставках и вот-вот свалюсь.

Вдруг стало так хорошо, приятно и сладко.

Сильная, загорелая Шура шла ко мне навстречу. Не в черном старушечьем балахоне, а в голубой майке с белым воротничком…

«Держись, Гена, держись!» — кричала она мне издалека.

А потом я услыхал русские слова — с кем-то разговаривала тетя Ульяна и плакала.

Люди в белых халатах разговаривали с тетей Ульяной.

Наши артиллеристы все ближе и ближе выкатывали пушки. Уже выстрелы совпадали с разрывами.