Владимир Детков - Свет мой светлый

— Забор загорится! — послышались остерегающие женские голоса.

А мужчины молчат. Они восхищенно следят за «поджигательницей», подкладывающей в костер все новые и новые пачки старых тетрадей и газет… Длинные рыжие волосы ее то и дело сползают с плеч и тянутся к огню, словно желают смешаться с ним. Женщина ловким непроизвольным движением головы возвращает их на место, и они, взметнувшись вверх, ложатся на плечи, чтобы снова тянуться к пламени.

Обычно всякий костер во дворе завершается картофелепечением. Вот и сейчас слышится на разные голоса:

— Алик, дай! Алик, дай!

И с сожалением определяю, что Алик, сын хозяйки огня, держит монополию на печеное лакомство… А мама неожиданно помогает его жадности:

— Да у него и так маленькая…

Пропал романтический аромат.

Без сожаления зажигаю в комнате яркий свет, который гасит костер и отдаляет в темноту его обыкновенную хозяйку…

Перед самым рассветом сад огласился необычной для зимы песней. Певец долго и настойчиво солировал на фоне далекого лая пушкарско-казацких дворняг.

Кто бы это мог быть? Синичка? Не умеет она так протяжно и громко. Иль, может, какой «озимый» соловей залетел к нам в март?

Пичу-пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу-пичу!

Передохнув минуту-другую, певец сменил мелодию: ти-ти! Ти-и-и-и! Ти-и-и! Ти-ти! Ти-и! Короткая пауза — и снова солист запустил «соловья». Потом вдруг без всякого перехода в окно стрельнула бойкая перепалка: «Спать пора! Спать пора!»

«Э-э, брат, ты что-то путаешь…»

Певец не смутился и тут же выпалил с поправкой: «Встать пора! Встать пора!»

«Ну, это другое дело, хоть и не совсем по грамматике».

Исчерпав себя, «перепелка» пропала. А ее голос в эфире сменил совсем не песенный посвист, чередуемый с характерным пощелкиванием.

Ах, вот оно что… Спешу к окну. И прежде чем вижу на яблоне у старого скворечника два длинноклювых силуэта, осеняет: это же скворушка для подруги своей припоминает прошлогодние песни…

Восток отполыхал в полнеба, стремительно накаляя его. Вот и царь приподнял над горизонтом свой румяный лик.

Шагаю ему навстречу, дерзко разглядывая его неоформившееся величие. Смотрю долго-долго, пока он не подает первые признаки недовольства моей непочтительностью: сначала щурится в хитрой улыбке и прощупывает меня взглядом первых «зайчиков». Изучил. Понял, что не тот соперник, и снисходительно заиграл румянцем, все больше распаляясь в своей игре. Шутя ослепил и залился беззвучным смехом, салютуя сам себе буйным разливом света.

И намека на соперничество не терпит этот небесный микадо.

Отвожу глаза и чувствую, что наказан за дерзость: куда бы ни бросил взгляд — всюду видится мне золотой хохочущий лик, заслонил все. Даже лица людей расплываются в хитрую улыбчивость светила.

Так-то вот соперничать с их величествами.

Первоклассник Вовка отчаянно нагрубил бабушке, которая на самом интересном месте вмешалась в его «войну» и заставила сменить автомат на школьную ручку. Просить прощения наотрез отказался. Вечером отец беседовал с сыном:

— Ты любишь маму?

Предчувствуя в этом вопросе начало родительской нотации за дневные подвиги, Возка, потупив взор, обреченно ответил:

— Люблю…

— Уважаешь ее?

Сын с недоумением покосился на отца: мол, что за вопрос — раз люблю, значит, и уважаю, но «заострять» не стал и ответил, как требовалось:

— Уважаю.

— Мама тоже любит и уважает свою маму… И помни всегда, сынок, что бабушка — это мамина мама.

Вовка оживился, навострил уши, что-то соображая, и выпалил:

— Два раза мама?

— Да, брат, такая арифметика. Вот и действуй по ней — в два раза…

Но сын уже не слышал мудреных выводов. Неожиданное открытие растопило упрямство, и он побежал к бабушке.

В окне соседского дома девчонка-подросток устроила бальный танец с тюлевой занавеской. Взяла в обе руки ее нижние концы и раскачивается в такт своей внутренней музыке. Потом закружилась в вальсе, и тюль шатром сошелся над ее головой, укутав девчонку в белый кокон фаты.

Замерла без движения, как под венцом. Наверное, все вокруг для нее сейчас белым-бело, необычно…

Постояла, заглянула в будущее и шало завертелась в обратную сторону — в детство.

Лежит она рядом с твоим будничным делом и, словно катализатор, подгоняет его, наполняет ощущением радостного, хорошего. Как предчувствие встречи с желанным другом. Но время бежит, а руки все не доходят до книжки, все недосуг. Ладно, успею еще.

А друг терпеливо ждет, чтобы одарить бескорыстно.

Только не стоит злоупотреблять этим терпением. А то переждешь и потом вроде и рад встрече, да радость осадком горчит: «Эх, пораньше бы!»

Взял у приятеля хорошую книгу, прочел, но придержал для повторной беседы, а скорее — для немого общения…

А потом случилось обрести в магазине такую же.

Предложил приятелю взять ее вместо прочитанной. Он возрадовался, как ребенок, чистенькой, новенькой…

Обрадовался и я — читанная книга дороже мне, как человек, одаривший откровением…

На грустную аналогию наводит порой скоротечная эволюция обыкновенного конского каштана.

Был молодым-зеленым — ершистым слыл, в руки просто так не давался.

«Созрел — «поумнел». Шкурку колючую сбросил, стал гладким, блестящим, удобным. Всяк его в кулаке зажмет, всяк, играючи, с ладошки на ладошку перебросит. Только и утешение, что не жарят да не едят…

Когда дело долго не поддавалось, он оставлял его в покое и брался… за более трудное, нелюбимое. Проходил день-другой, и он с радостью возвращался к заброшенному, и оно спорилось.

Хитрость проста: более трудное дело — как плотина, которая копит упрямство, энергию мысли, умелость рук… И тогда уж прежнему не устоять.

Они были первыми — эти юные отважные создания, свалившиеся с неба по высшему приказу… Десант застлал темное все вокруг белизной своих парашютов, шел густо и неудержимо… Было что-то бесшабашное и победное в его стремительной атаке на теплые крыши и асфальт. И вера жила, и был праздник.

Но его заведомо предали.

Предательство всегда настраивается на волну патриотизма и высших порывов.

Сначала в гимне победы послышалась едва различимая пулеметная дробь капели. Враг, таясь, заманил. Потом вдруг сверху… с тыла… в спину сыпанула картечь дождя… и на глазах белый ковер минутного успеха стал расползаться, таять, исчезать: И вот уже только глянец асфальта отражает скорбные лица фонарей, немых свидетелей трагедии.