Владимир Детков - Свет мой светлый

— А между телефонными звонками, не частыми, чтобы не надоесть, и не редкими, чтобы о них забыть, случались знакомые квадратные конверты. Они были разговорчивее. Несколько фраз восхищения моей новой картиной или защита от критики, где бы она ни появлялась.

— Да, мой хороший. Я читала все, что только могло коснуться тебя. Моя тетя работает в Некрасовке, и я пропадала у нее…

— Иногда мой почтовый ящик смотрел глазком василька или ромашки. Но чаще всего это были березовые пряди… Ты любишь березку?

— Да, любимый. Твои «Три сестры» научили меня этому. И мне кажется, я их нашла. Как-то в институте мы ездили в Мураново… Какая это была встреча!

— А ты знаешь, я ведь рисовал тебя.

— Я догадалась, когда увидела «Ромашку».

— Да, золотая девчонка среди желтоглазых… Это было первое, я почувствовал тебя. Ты мой добрый гений. Но скажи, когда все это началось? Я мучаюсь, но никак не вспомню. Мы где-то встречались. Хотя бы взглядами? Я бы запомнил. Я бы узнал.

— Ты и узнал, родной. Только сам себе не поверил. И началось это так давно, что мне уж кажется — было всегда… Помнишь, когда Тоська утащила у тебя тюбик с охрой?..

— Что-о?! — Он привстал от изумления. — Какую охру? Какая Тоська?! — повторял он по инерции, хотя все уже было предельно ясно. — Ты — «светлая Светка, дачная соседка»?

— Да, милый. Это ты так встречал меня по утрам. Я сначала дулась, думала, что это дразнилка, а потом привыкла.

— О боги, помилосердствуйте! Разве можно сразу столько открытий! — воскликнул он, хмелея от радости.

Глаза ее, еще не просохшие от слез, смеялись, нагоняя над бровями легкую рябь морщинок. Стало легко и весело.

— Так вот все и случилось в тот день, — продолжала Светлана. — Ты с воинственным видом долго гонялся за Тоськой по саду, спасая свою драгоценную краску, а я мешала тебе. Но ты все-таки поймал ее. И не ударил сердито, а весело пригрозил: «Ох и накажу я тебя на веки вечные, ох уж изувечу я тебя, увековечу…» И заставил меня держать проказницу. А она легла себе преспокойно у меня на коленях и только водила пуговкой носа за твоей рукой. И ты отомстил ей: не жалея изжеванной охры, нарисовал ее желтющей-желтющей, с хитрыми, добрыми глазами. Увековечил все-таки. Тоськи нет, а глаза ее верные смотрят на тебя. И я вот за ней следом…

Голос у Светланы дрогнул, глаза снова полнехоньки. Утро-то какое росное выдалось…

— Свет ты мой светлый… Думал ли, гадал ли, мог ли сфантазировать я, что ты, кнопка с бантиками, в такое огромное счастье вырастешь?

Она гладила его руку и, счастливая, не сдерживала слез.

— Но почему ты сразу не пришла?

— Я пришла…

— Да-да, конечно, ты пришла, давно пришла. Я тебя, наверно, очень испугал последним телефонным отчаянием? Прости, мне было невыносимо пусто и горько. «Человек! Кто бы ты ни был, приходи!» — крикнул я в спасительную трубку, и она впервые ответила: «Я приду». И оборвалась гудками, короткими, торопливыми, как шаги человека, бегущего на помощь. И я поверил, что ты идешь. Я ждал. Я волновался, как мальчишка перед первым свиданием. Бегал по комнате, наводя порядок, брился вторично, менял галстуки… Хотел бежать на улицу. Я верил, что узнаю тебя среди тысяч. Но мама не пустила. Она думала, что я схожу с ума. Прижала к груди мою голову, и тихо плакала, и что-то говорила, говорила… Ты не пришла, но я был уже счастлив… Ожидание спасло меня в тот вечер отчего-то страшного. Я, пожалуй, и в самом деле сходил с ума.

— Боже мой, а что это был за вечер для меня! Я металась у вашего дома, десятки раз заходила в подъезд, поднималась по лестнице… Я знала, что ты ждешь меня… меня или… любую… Наверное, только это и удержало меня в ту минуту. А когда в конце улицы показалась «скорая помощь», ноги мои отказали, и я повисла на ограде сквера. Не знаю, что было бы со мной, остановись она у вашего подъезда. Но она проехала мимо, и я поняла, что сегодня к тебе не приду… Всю ночь шла домой… Утром позвонила из автомата. Подошла твоя мама. Говорить я не могла, если б и захотела… Она послушала мое молчание и позвала: «Гриша, тебя к телефону…» Голос ее был почти спокоен, и я повесила трубку…

— В тот день я уступил маме и поехал сюда. А ты все-таки пришла к нам? И видела маму? Ведь только она знает, где я. И был договор держать в секрете. Но перед тобой она не смогла устоять, даже тайну вишневого варенья доверила…

— Потеряв тебя из виду, я пришла в отчаяние и решилась. А когда увидела маму, разрыдалась прямо на пороге. Она вспомнила меня. Еще бы, ей пришлось из-за меня поволноваться. Помнишь, в заборном лазе я распорола шею гвоздем, а мама по-соседски меня выхаживала. Вот здесь, за ухом, еще метина осталась.

Светлана откинула волосы и показала маленький шрамик. Он достал его губами и, спрятав лицо в волосах, зашептал:

— Заговорщицы вы мои любимые, какой земной благодарностью смогу отблагодарить я вас…

Порыв ветра качнул крутые плечи сосны, словно вздул паруса, и погнал навстречу высоким облакам.

— Мы плывем, милый…

— Да, любовь моя…

…Поезд плавно качнулся и потянул мимо освещенной платформы большого вокзала. В купе наконец вернулся сосед и попросил разрешения зажечь свет.

— Да-да, конечно, зажигайте и располагайтесь, а я пойду разомнусь, — приветливо сказал ему Климов и, выйдя в коридор, прошелся из конца в конец вагона. Пахло табачным дымом, и Климов, пожалуй, впервые пожалел, что так и не научился курить. Наблюдая одиноких курильщиков, он всегда им чуточку завидовал, их некоторой отрешенности, что ли. Должно быть, горящая сигарета уже сама по себе была поводом к раздумью, или это только казалось ему со стороны. От табачного дыма у него всегда побаливает голова, и он так и не рискнул поддаться соблазну. Но сейчас, точно истовый курильщик, он вдруг ощутил сосущую потребность затянуться полным вздохом, чтобы обжечься дымом изнутри, сбить нервный озноб только что пережитой встречи с прошлым, которое, он знал уже, не оставит его сегодня и к этому надо быть готовым… Он уже хотел было направиться в ресторан, но опасение вновь столкнуться с Семеном Семенычем или ему подобным удерживало его. Климов остановился у окна и, взявшись обеими руками за деревянный карниз, стал всматриваться во тьму, помеченную редким посевом огней. Иногда огни сбивались в кучку, и это походило на ночную встречу в море. Не хватало лишь протяжного гудка теплохода…

В рыбачьем поселке свой якорь бросили. Сбылась ее мечта заветная. Море-то она безмерно любила. Сядет, бывало, на берегу, молчит и все вдаль смотрит, к прибою прислушивается. И малышей приучила. Притихнут, прижмутся к ней с двух сторон и слушают, то маму, то море… Климов как-то спросил ее с шутливой ревностью: «Неужто все алые паруса выглядываешь?» А она улыбнулась ему как маленькому, добро так, как только она одна умела, и ответила серьезное «Нет, милый, алые паруса над нами давно плещутся, и ты мой единственный желанный капитан… Но вот не могу от него оторваться. Какой простор, без конца и края. Как жизнь…»