Владимир Детков - Свет мой светлый

И все же не внешность, а сквозящая радость до смущения, до виноватости, которой полнились в нем и голос, и улыбка, и взгляд, приводила Серегу в замешательство, и он невольно спросил:

— Вы Митя Богомаз будете?

Смущение парня усилилось, и от этого он улыбнулся еще шире, выказывая крупные ровные зубы:

— Митя буду я… Только Сосновы мы. Сосновы среди елок, — шутливо кивнул он в сторону леса. — А Богомаз — это прозвище. Деда еще окрестили им. Он иконки расписывал на досуге, вот и наградили…

Настала Серегина очередь по уши окунуться в смущение, и он мысленно ругнул Харитона Семеновича за невольный подвох. Словно подслушав его, Митя добродушно пришел на выручку:

— Это вас Харитон так информировал по привычке? Слышно было, как возле его двора становились. Собачки вон до сих пор уняться не могут. У нас тут по звуку можно все понять — чей петух кричит, чья кошка мяукает. А машина — гость редкий. Но два раза до этого вы уже были?

— Да нет, это другой…

— Я даже подумал: не завелся ли у Харитона родственник среди геологов? Раз подъехал — застрял у него, другой — тоже… А сегодня, слышу, прорвался сквозь Семенычеву заставу. С него ж у нас деревня начинается… Мы вроде как портовые, у реки, а он сухопутный край держит. Но себя началом считает, а нас краем… Помню, с отцом под веселую минуту до хрипоты спорили, с какого двора деревня начинается. Отец подзадоривает, а Харитон на полном серьезе горячится. И смех и грех. Не любит первенства уступать ни в чем. Он последний признал отца лучшим охотником. И то уж на поминках. Разрыдался как женщина, каялся, что завидовал, и признал. Сильно горевал. Все тогда горевали…

Митя замолчал. И лицо его, миг назад сиявшее приветливой радостью, вдруг стало растерянным и беззащитным, как у близорукого, потерявшего очки. А там, где только что светилась улыбка, залегли тени. И весь Митя стал похож на большого обиженного ребенка, который вот-вот расплачется.

Возникшую паузу нарушил пес. Тревожно проскулив, он ткнулся мордой в Митины колени.

— А? — встрепенулся Митя. — Не буду, не буду, — сказал он собаке и потрепал ее между ушей. — Не любит, когда я горюнюсь, — сказал уже Сереге и, с невеселой улыбкой сгоняя тени с лица, спросил: — Харитон Семеныч о нашей беде вам поведал?

Серега молча кивнул.

— А о наших радостях, видно, смолчал?

Серега ответил вопросительным взглядом.

— Ах ты, Семеныч, Семеныч… Ах ты, батько крестный… — Лицо Мити вновь оживилось. — Пойдемте, пойдемте.

И, приобняв левой рукой Серегу за плечи, он ввел его во двор, такой же зеленотравый, как и придворье, но с мощенными речником дорожками, тянувшимися к крыльцу и другим хозяйским строениям.

Ноги с непривычки сторожась ступали по булыжной тверди. Проходя мимо трехоконной стены, дышащей притомленным жаром красок, Серега искоса скользил по ней взглядом и высмотрел в голубых пятнах под крышей один за одним два мужских и два женских лика. Причем все мужские, как и первый старческий на фасаде, несомненно несли выразительные Митины черты, этим все сразу проясняя.

Перед скоблеными ступеньками крыльца Серега застопорился, озадаченно глядя на свои заляпанные грязью сапожищи. Потер их о прутяной коврик, потом о рогожицу. Но Митя, приметив его замешательство, подтолкнул под локоть с веселой присказкой:

— Снег не беда, грязь не беда, а плох гость без следа…

Так бок о бок миновали они просторные сенцы, пахнувшие сушеными травами и свежестираным бельем. Митя распахнул дверь в избу и весело крикнул с порога:

— Хозяюшка, встречай гостя дорогого…

Цветастые занавески на входе в горницу распахнулись — и вместе с детским басистым плачем в прихожую вышла невысокая женщина, держа на руках спеленованного мальца, который громко выражал свое недовольство, невзирая на торжественный момент встречи гостя, когда, как известно, в доме прекращаются самые горячие внутренние распри и все лица освещаются миролюбивыми приветливыми улыбками. Но полугодовалый малец еще не ведал о таких маленьких хитростях взрослых и требовал что-то свое во всю глотку.

Серега, шагнув через порог, остановился у двери, не в силах ступить на чистые половицы, поджелтенные светом керосиновой лампы с пузатым стеклом.

Митя прошел к хозяюшке, обнял ее за плечи и так, всей семьей, приблизился к гостю.

— Знакомьтесь — Любушка и Акимка, — сказал он, сияя. — И Любушка, и любовь, и счастье — все тут в полном наборе, — добавил нежно и не удержался, прикоснулся губами к ее виску и заключил в объятья сразу обоих — и мать и сына.

Серега, не привыкший к такому открытому излиянию чувств, лишь смущенно улыбался, глядя на них, не зная, как реагировать, что говорить. А из-за руки Мити, из-за кокона орущего Акимки счастливо и виновато смотрели на него большие глаза Любы, как бы извиняясь за всех сразу: и за Митину несдержанность, и за неурочную крикливость сына, и за себя, хозяйку, застигнутую врасплох.

Митя же, вобрав в свои широкие ладони кукольный сверток сына, приподнял его над головой, провозглашая:

— Шуми, шуми, Соснов бор!

То ли от измененного положения, то ли почувствовав мужские руки, Акимка разом захлопнул рот и округлил глаза. Сверху на Серегу глянули две облитые дождем черничины, а бровные дуги мальца, подковка носа и разрез губ подтвердили, что Соснову бору еще шуметь и шуметь на земле.

Люба, оторвав пугливо влюбленный взгляд от сына, вновь обратила его на гостя и протянула руку: «Здравствуйте, Люба», еще раз назвалась она, подчиняясь ритуалу знакомства.

А Серега, споткнувшись о бравадную форму своего имени, впервые за таежную эпопею представился просто Сергеем и машинально добавил — «Очень приятно». Но и этот дежурный пункт вежливости для самого Сереги прозвучал откровением. Ему действительно было чертовски приятно находиться среди них, видеть безудержную Митину радость, изливаемую на сына, ловить счастливый взгляд Любы, ощущать забытую теплоту женской руки в своей огрубевшей. И неловкость, смущение, скованность как-то сами собой растворились. И когда Люба на правах хозяйки, метнувшись к столу, прибрала с него миску и привычным движением руки, которую Серега еще ощущал в своей ладони, смахнула с голубой клеенки невидимые крошки и пригласила гостя сесть на широкий табурет, крытый разноцветной кружевной накидкой, он, уже не церемонясь, последовал приглашению, невольно охватив долгим взглядом всю фигуру Любы. Кремовая блузка и серая юбка, видимо еще из девичьих нарядов, надетые в спешке по случаю нежданного гостя, были заметно узковаты, стесняли движения налившегося соками материнства тела. И это, видимо, больше всего приводило Любу в смущение. Румянец не сходил с ее округлого смугловатого лица, пока она как пчелка кружила по кухне, скрывалась за ширмой смежной комнаты, выскакивала в сенцы, снося на стол хлебосольный взяток. И с каждым подлетом ее перед изумленным Серегой появлялись то кувшин с топленым молоком, то миска с медом, то плетенка с пирожками и ватрушками. А Люба, осветив гостя радушной улыбкой, вновь отлетала к свежебеленой печке, к вишнево окрашенному шкафчику, к зашторенным полкам, висевшим на стене. Полурасплетенная короткая коса, стянувшая в гладкую прическу темные волосы, металась по ее спине.