Владимир Детков - Свет мой светлый

Подумав об этом, он невольно внутренне подобрался и сразу ощутил твердость в ногах.

Последний вагон пассажирского поезда покинул пределы станции, и семафор вновь насторожился, красным глазом, извещая свое «ходу нет». Серега развернул телеграмму. Адресовалась она довольно оригинально: «Лене из седьмого вагона». Далее указывались временные координаты поезда и текст: «Прохоров в поиске, прибыть не может. На встречу выехал коллектор Сергей Кругов». Миша был верен себе — сделал все, что мог. Даже должность его поинтеллигентнее обозвал.

Серега перевернул листок, и в глаза одной фразой бросились три слова: «ЛЮБЛЮ ЖДУ ЛЕНА», выведенные крупным округлым почерком без точек и запятых.

— Яснее, пожалуй, не скажешь, — заметил подошедший дежурный и спросил: — Через Неходу добирались?

Серега кивнул. Говорить ему не хотелось, да он и не мог.

Мимо них медленно проходил станцию его, Серегин, экспресс. Из бокового окна выглядывал сосредоточенный Леша. Серега сцепил руки над головой и потряс ими в благодарном приветствии. Леша, узнав его, заулыбался и помахал ответно.

«Эх, не тот морячок попался тогда Степанычу в поезде. Этот бы живо развернул его на сто восемьдесят градусов», — с восхищением подумал Серега о машинисте и только сейчас спохватился, что не знает даже имени его. А ведь он и сегодня сделал для Прохорова, пожалуй, больше, чем мог. Вернее, чем положено было по графику…

Да разве для Прохорова одного?

Провожая благодарным взглядом свой экспресс, неудержимо катящий в «сторону южную», Серега вдруг запоздало подумал, что ведь именно там, за тысячами верст, и его любят и ждут…

Все эти стремительные полсуток он, конечно, ни на минуту не забывал об Оле, был мысленно с нею в прошлом-настоящем-будущем. Только пространственные устремления его ограничивались Узловой, словно сама Оля ждала его там. И он спешил к ней на пределе возможного. И вот примчался, стоит посреди пустеющей таежной станции, где два поезда, как две неведомые друг другу судьбы, встретились на мгновенье и разошлись в разные стороны, обострив в нем нестерпимое желание видеть Олю и никогда не разлучаться с ней.

А состав все тянулся и тянулся, заметно ускоряя свой бег и тем как бы подталкивая, поторапливая его, Серегу, на какое-то единственное решение. Но он продолжал неподвижно стоять, глядя на мелькающие колеса и чувствуя, как холодок сомнений зазмеился в его растревоженное сердце: а довольно ли того объяснения, тех доводов, которые Оля получила в июльском письме? «В строительный поступать раздумал, бросить экспедицию в разгар сезона не могу: здесь очень интересно и нелегко…»

Да, да, конечно же, именно это подспудно тревожит его все последние дни. И он словно пишет Оле огромное-огромное письмо, которое не уместится ни в одном конверте, каким бы мелким почерком ни было оно написано… А буквы сами по себе выходили крупные, заглавные, как в этой ответной «телеграмме» или даже как те, что на песке… Все августовские дни страницы этого воображаемого письма были мучительно безмолвны… И первой строкой, пожалуй, легла радиограмма Прохорову, а потом — «пошло, когда поехало»… И в письме этом не просто оправдание таежной задержки, но и суть, осознанная правота, убежденность его весеннего броска в тайгу…

…Сменив форму на непривычный гражданский костюм, в Ростов тогда Серега вернулся уже на третий или четвертый день — не отдыхалось в родной станице. Тетя Зина, старшая отцова сестра, обрадовалась «мужскому пополнению». При ней зимовал внук-подросток, родители которого работали за Полярным кругом. «Ты на него хоть влиять будешь, а то без мужской руки их поступки с умом вразлад ходят», — обнадежилась тетя Зина.

Племянник Гошка обрадовался по-своему. «Дядь Сереж, да объясни ты ей, — кивал на бабушку, — что хоккей — это не только синяки, но и сила! здоровье! Характер!» Последние слова Гошка для убедительности выкрикивал. Неустоявшийся голосок его звенел, вбивая восклицательные знаки, точно гвозди. Такое крылатое убеждение он явно перенял от своего дворового тренера-энтузиаста. Но тот, к сожалению, не был авторитетом для бабушки, потому что сам «возился с шайбой, как маленький!»

Серега без оговорок взял Гошкину сторону, не забыв, однако, на правах старшего поинтересоваться учебой. В этом деле племянник был твердый середняк, отличника из него не делали, и жизнь протекала спокойно. Нередко Оля сразу после занятий забегала к ним и устраивала Гошке инспекторскую проверку домашних заданий. Гошка боготворил Олю и старался вовсю. Получив от нее «добро» на хоккей, он с независимым видом шествовал мимо бабушки облаченный в игровые доспехи.

Дяде и самому впору было браться за клюшку с шайбой — с первых дней «гражданка» стала испытывать характер его на сжатие и разрыв.

Не имея ничего против будущей Олиной профессии, Серега пошел в строители. Направили подсобным рабочим в бригаду отделочников из «фасадстроя». «Там мастера что надо, — пояснил пожилой мужчина в отделе кадров, — быстро всем премудростям обучат». — И подмигнул почему-то.

Словосочленение «фасадстрой» показалось Сереге странноватым, даже веселым, заряженным ироническим смыслом — мол, наше дело с лица припудрить, подкрасить, а остальное… Однако служба такая существовала. В официальные, торжественные моменты ее исполнители брали на себя ответственность за «лицо города», а в будни позволяли себе шутливо именоваться «косметиками» и «парикмахерами». Народ в бригаде был разновозрастный и разношерстный. Были и мастера реставраторам сродни, руки которых не грех и золотыми назвать. Были и подмастерья, ну те, что «от и до», без огонька и полета, и вовсе подсобники — «подай-принеси», — как он, Серега. За несколько лет бригада устоялась, отлетали разве что одни подсобники. И на Серегу тоже здесь смотрели как на временное явление, сразу же окрестив «студентом». Он и сам не скрывал того, проявляя повышенный интерес ко всему, что и как делалось в бригаде.

Зима для строителя, конечно, не сезон. Для фасадников тем более. Отделывали больше «внутренности», работы хватало. Меж тем и о приработке не забывали. Левые рейсы в бригаде называли культурно «шефской помощью». И Серега вначале принял это за чистую монету. В первый же месяц ему довелось с подмастерьем Сан Санычем, говорливым мужиком средних, а точнее — неопределенных лет, обновлять одной старушке кухню-комнату. Целый рабочий день, даже с прихватом, ухлопали они на это, но Серега был доволен, видя сияющее лицо хозяйки, которая, казалось, не знала, как отблагодарить их, и все приговаривала: «Теперь и умереть не стыдно, в чистом…» Только на улице его приподнятое настроение вдруг обратилось в свою противоположность: Сан Саныч жестом метра-благодетеля протянул ему десять рублей.