Василий Цаголов - За Дунаем

Еще через день, слава господу богу, подошли Житомирский и Подольский полки с артиллерией. За ними подоспели волынцы. Они стали бивуаком в двух верстах от места предстоящего боя. Шипку надо удержать!

Бой начался 9 августа. Неприятель предпринял десять атак. Одиннадцать-двенадцать атак! Семь тысяч триста человек против 25 тысяч низами. Нижние чины и офицеры были храбры до отчаяния. На поле брани решалась честь Руси!

На горе св. Николая стойко держится граф Толстой. С семью ротами орловцев он отбил восемь атак 14 таборов во главе с Сали-пашой.

У «Стальной» князь Вяземский, получив ранение, остался в строю. Депрерадович с пятью ротами брянцев и двумя дружинами болгарского ополчения дает отпор аскерам Реджиба-паши. Полковник Липинский, имея под началом 20 нижних чинов, подбирает 150 раненых, идет в атаку на превосходящего противника и отбивает траншеи. Брянцы под командой поручиков Кончиалова и Гинея ударили в штыки. Атаки турок все яростнее. Они длятся пять дней.

Делаю ставку на резерв. Это рота (всего-навсего!) Волынского полка. Вот она рассыпалась широкой цепью и пошла вперед. Уповаю на господа бога! Он услышал мои молитвы: турки, будучи уверены в победе, увидели волынцев и отступили.

Бой продолжался шесть дней и затих четырнадцатого августа. Теперь же зима. Холод. Нижние чины и господа офицеры раздеты: подвели интенданты. Сидим на сухарях и конине. Скудную еду готовят в ущельях ночью. Днем некогда, перестрелка не прекращается.

Перед нами армия озверелых турок. Они хотят любой ценой завладеть перевалом. До чего они фанатичны!»

Открылась низкая, узкая дверь, и неслышно вошел дежурный офицер. Генерал закутался в плед и, не поднимая головы, принял очередное донесение. Перечитав его, он вдруг перечеркнул все и написал: «На Шипке все спокойно!». Подписавшись: «Радецкий», передал

донесение офицеру, и тот вышел, так же мягко ступая.

Генерал продолжал свое занятие. «У турок сильные укрепления. Центральная батарея имеет четыре орудия. Батарея ведет круговой огонь. Она не дает нам покоя. Неприятель избрал новую тактику: вся артиллерия обрабатывает по очереди наши батареи. Наша пехота уходит в траншеи, и мы, как можем, стараемся отвечать. Удивляюсь духу и мужеству моих солдат!

А турки наглеют. Выкатили нынче 16 орудий и повели открытый бой. Наши батареи на голых вершинах. Чтобы укрепить их, самые отчаянные ушли накануне в глубокие лощины и по живой цепи передавали заготовленные туры и фашины, а равно и землю брустверов.

Трудно! Офицеры держатся молодцами, подают нижним чинам пример. Как противно кричат аскеры: «Алла! Алла!» Тысячами лезут на позиции и орут! Удивляюсь, что до сих пор не сошел с ума!

В другой раз туман бывает тягостен, а мы здесь, на перевале, мы рады ему. Чем он гуще, тем спокойнее на душе: можно спать, турки не полезут. Валятся люди, где попало, и спят. Тяжко, ох, как тяжко! Но воинский дух высок. Русскому дорога честь, и не сломить ее».

Генерал отодвинул книгу: «Пожалуй, на сегодня хватит. Успеть бы описать все, пока жив».

Снова вошел дежурный офицер, и генерал, закрыв дневник, обратил на него нетерпеливый взор.

— Ваше высокоблагородие, вы просили доложить о показаниях турецкого поручика.

Генерал склонил голову в знак согласия выслушать его.

— Он показал, что Сулейман-паша отправился в Рущук. Офицеры проявляют недовольство: двадцать пять месяцев они не получали жалованья. В армии Сулеймана-паши имелось четыре дивизии низами и кавалерийский корпус из четырех полков. С прибытием Сулеймана-паши и по настоящее время новых подкреплений не подходило, но зато ничего и не выделялось из отряда. У Шипки стоит 50 таборов. Но численность таборов, вследствие потерь во время боев, сильной болезненности и побегов, уменьшилась. Стоянка для неприятеля чрезвычайно трудна и, несмотря на устроенные землянки, болезненность громадная. Теплой одежды, кроме шинелей, нет...

На этом месте генерал жестом руки прервал доклад офицера:

— Извольте доложить, как давно был у нас обоз?

Офицер понял и покраснел.

— Покорнейше прошу направить пленного в штаб II корпуса. Ступайте!

5

Очнулся Бабу и не мог сообразить, где он и что с ним случилось. Не было у него сил даже поднять голову и осмотреться. Тогда он закрыл глаза и попытался вспомнить, но тут раздался грохот, кто-то закричал, и все отчетливо прояснилось в памяти.

... Пришел на позицию адъютант Радецкого и сказал Бабу: «Напои генерала». И Бабу ответил: «Для моего генерала и колодец перенесу сюда». На прощанье адъютант добавил: «Представил он тебя к офицерскому званию». В ответ Бабу улыбнулся и, приложив руку к груди, слегка поклонился.

На рассвете, обвешанный флягами, он спустился в лощину к роднику. Сюда, к единственному источнику, ходили и русские, и турки. Набрав воду и напившись, Бабу стал возвращаться. Прополз на животе открытую поляну и, когда, добравшись до деревьев, встал, его ударили в спину. Что было дальше, он не помнил.

В сознании пронеслось: «ранен», и он открыл глаза. Долго и мучительно соображал, пока понял, что лежит на левом боку. Он не чувствовал ни боли, ни ног и рук, тело онемело, только в голове гул. Казалось, все это сон, но он слышал, как часто бьется сердце.

И еще слышал русскую речь. Кто это так громко разговаривает? Рядом же неприятель...

И опять тишина. Только в голове шум, словно Бабу в горах сидит на берегу реки.

Он хотел крикнуть, но для этого надо было- раскрыть рот, а он не мог. Стало страшно. Понял Бабу, что не выбраться ему отсюда. Не смерти испугался он: хотел умереть в родных горах.

Снова пробежали мимо. Вернулись. Сердце бьется сильнее. Слышны голоса:

— Кажись, наш?

— Царство ему небесное!

— Эх, не дожил бедняга.

— Ну, айда!

— Погоди, фляги разберем, чего добру пропадать...

— Тю, чудак, турку всыпали, глядишь, войне пришел конец, а он лопочет, бог знает что.

— Так добро же!

Ушли...

Кажется Бабу, будто он стоит на бревне и качается, не может найти равновесие, а под ним Урух. До берега всего один шаг. Слышен голос Созо: «Держись! Сейчас помогу!» Но поздно: Бабу летит в бездну... Он хватается руками за воздух. Сердце замирает.

Только журчит родник...

ЭПИЛОГ

Поезд остановился у перрона. Сразу же в вагоне третьего класса засуетились, послышались голоса, кто-то протискивался к выходу, но на него шумели. Пассажир в черном котелке смотрел в окно, не обращая внимания на обеспокоенных попутчиков. Его вещи лежали на средней полке. Поверх саквояжа брошено легкое пальто. Когда гомон из вагона перенесся на перрон, пассажир перекинул через руку черное пальто, взял саквояж и направился к выходу.