Василий Цаголов - За Дунаем

— Я!

— Это твои люди, и ты отвечаешь за них головой. Берегите себя... Не лезьте под пули. Наблюдайте за дорогой, что идет на Плевну. Отправляйтесь,— приказал подпоручик, и отделились названные всадники от сотни.

— Прапорщик Дзанхот Муртазов, ты пойдешь с Афако Бесаевым, Цопаном Гуриевым, Асахом Бесоловым и Татарканом Томаевым. Не прозевайте турок со стороны «Зеленых гор»,— повысил голос командир сотни.— Евфимий и Фацбай Елбаев, Бабу Кониев и Дзе-гула Зангиев отправятся в разъезд ночью. Остальным можно отдыхать.

Ветер с Балкан разорвал тучи, и долина неожиданно осветилась лунным светом. О том, что турки могут посметь напасть на них, Бабу не думал. Он направил коня в ту сторону, где, по его расчетам, должен был быть разъезд Евфимия. Мурлыкая себе под нос, урядник поднял голову и опешил: по степи неслись всадники. «Турки»,— мелькнула тревожная мысль, послышались запоздалые выстрелы, и из-за бугра выскочили двое верховых. «Они!» — Бабу направил коня наперерез туркам: их было пятеро. Конь Бабу несся во весь опор, вытянув шею. Всадник не выпускал из виду неприятеля. Завидев Бабу, турки растерялись и закружили на месте. Тем временем подоспел Фацбай. Он занес высоко над собой шашку и, сделав обманное движение, мгновенно перебросил шашку в левую руку. За этим последовал удар...

С другой стороны на турок наседал Евфимий. Бабу заметил, как один из них вырвался из окружения и стал удирать. Не долго думая, урядник пустился за ним вдогонку. Конь турка шел легко, но все же после долгой скачки Бабу приблизился к нему настолько, что мог достать саблей. И тут Бабу в какое-то мгновение уловил, что конь под ним валится вперед, он едва успел оставить стремена и отбросить в сторону саблю. Вскочив на ноги, Бабу вгорячах побежал по полю, а потом опустился на землю и схватился за голову: упустил турка. Успокоившись, нашел саблю, постоял над верным другом, снял с него седло, уздечку. Конь приподнял голову и жалобно заржал. Бабу бросил седло и обхватил рукой шею коня. Здесь его и застал Фацбай.

— Оставь его, Бабу,— Фацбай держал кнут в левой руке, подобно вестнику несчастья.

— Евфимий?! — он вскочил, вцепился в Фацбая, но тот молчал, опустив голову. Бабу побрел по полю...

Сотня встретила Фацбая и Бабу суровым молчанием. Урядник остановился перед командиром, распахнул черкеску, отстегнул от бешмета солдатский крест, протянул подпоручику. Люди услышали:

— Пошли отцу Евфимия...

— Спасибо, Бабу... Но Евфимий давно заслужил третьего Георгия, и я сделаю так, чтобы его имя прославилось в Осетии.

Уронив голову на грудь, Бабу заплакал...

23

Знаур лежал с открытыми глазами. Пелагея положила ему на плечо голову и нежно гладила его грудь.

Над ними висел низкий потолок из отесанных сосновых бревен. В избе было тепло, уютно...

Впервые за много месяцев Знаур почувствовал себя Человеком, забыл о бараке, надзирателе... И только Царай не выходил из головы.

Счастливый он человек, уж, наверное, заявился в Стур-Дигорию. А к Знауру домой, конечно, и не зашел. А зачем? Разве Знаур мужчина? Трус. Иначе бы ушел за Цараем и догнал его. Тогда еще были видны его следы на земле. Теперь уже поздно. Скоро зима. По утрам на землю ложится густой иней, и вечерами холодно. Спасибо, Пелагея дала зипун, а то бы замерз ночью на голых нарах.

Знаур напрягся всем телом, хотел встать, но чуткая Пелагея удержала.

— Лежи, соколик! Что с тобой?

— Ничего,— вяло ответил он.— Пойду.

— Да ты никак обиделся? Лежи, отдыхай. Сейчас я тебя накормлю вкусно. Соколик мой ненаглядный... Сегодня смотрителю снесу ведро медку да ляжку окорока. И надзирателю перепадет. Лежи и все тут.

— Нет, пойду.

Пелагея поняла, что не удержать Знаура, и соскочила с полатей.

— Ты уж погоди, хоть поешь. Пельменями накормлю...

— Нет, не надо, Пелагея!

Сбежал с крыльца, а женщина все суетилась за спиной.

На траве густая роса, ноги сразу же промокли. Из-за сопок еще не показалось солнце. Туман стлался над землей.

Всю дорогу Знаур бежал. Ему было стыдно самого себя. На лице он ощущал поцелуи Пелагеи. Нет, он не простит себе этого. Наверное, Царай сейчас у него дома, и мать с Ханифой слушают о нем, сын тянется ручонками к Цараю, и тот треплет черные волосы мальчонки.

Взбежав на мост, Знаур сообразил, что под ним речка. Вернулся на берег, спустился к воде и долго плескал в лицо студеной водой, тер щеки, пока не заломило руки.

24

Ночью Ханифа услышала, как кто-то стучал к Бор-хан. Испуганная, в одной рубахе, она дрожа прильнула к плетню и судорожно ловила воздух пересохшим ртом. Наконец вышла во двор Борхан и тревожно спросила: '

— Кто ты?

— Путник... Из-за Дуная я пришел, с войны,— ответил чей-то простуженный голос.

— Ох, сейчас!

Ханифа испугалась за брата и, чтобы не вскрикнуть, схватилась за горло. Влетела в саклю, суматошно искала одежду, повязывая на ходу платок, выскочила на улицу. Добежав до раскрытых ворот дома, в котором родилась, остановилась в нерешительности; еще не прошло года с тех пор, как она вышла замуж за Знаура, и поэтому она не имела права переступить порог родительского дома. Зябко передернув плечами, Ханифа куталась в платок и смотрела во двор. И тут до слуха донесся вскрик матери. «Беда! Бекмурза...»— пронеслось в сознании и, не помня себя, Ханифа вбежала во двор. Открылась дверь, в тусклом свете появился мужчина в папахе и в бурке. За ночным гостем вышла мать. Поравнявшись с дочерью, Борхан всхлипнула, и опять кольнуло Ханифу в сердце: «Погиб. О, несчастье на нашу голову».

Закрылись ворота, и ночь вспугнул плач матери. Ханифа лишь смогла крикнуть одно слово:

— Бекмурза?

— О да-да-дай, что опять случилось с нами!

Целый месяц в доме Борхан не умолкал плач. На

сороковой день сделали поминки, и после них, заколотив двери сакли, Борхан перешла жить в дом зятя. Она одна и дочь без мужа, вот и будут коротать вместе дни, ждать Знаура. Правда, когда об этом узнали родственники Борхан по мужу, то стали уговаривать старуху не оставлять дом мужа. Издавна так повелось: пришла женщина в дом, там и должна умереть.' Но Борхан не могла больше оставаться в^ сакле, в . которой не раздастся родной голос сына, где каждый угол кажется могилой.

Уж если женщина преступила обычай, то, значит, горе плещет через край, и ее должны простить самые строгие земные судьи. И старшие из рода Каруаевых смирились.

Несколько дней Борхан не показывалась людям, и не потому, что стыдилась чего-то: не хотелось встречаться со сверстниками сына, боялась найти в их глазах равнодушие к своему горю.

По утрам она выходила во двор и подолгу смотрела в сторону заброшенного дома. Над чужими саклями клубился дым, там была жизнь, и только на крыше ее дома каркала ворона...