Виктор Вяткин - Последний фарт

Маркел вытащил большой огузок и шмякнул на стол. Попов налил еще одну кружку и подал батраку:

— Выпей. Твой хозяин только хвалится, что все делит с работниками. Небось пастухи на Таскане такого не видели и во сне? Ты давно был в тех стадах?

— Как перегнали стада в верховья реки, так и не был.

Громов задвигался.

— Вот и одной сказочке конец, — Попов засмеялся. — Здесь для отвода глаз, а основные богатства там, а?

— Верно, держу там небольшое стадо, — смирился оленевод. — Пожалуй, дам тебе нарты, вози. Я тебе, а ты мне. — Он глотнул из кружки, считая разговор с купцом оконченным. Пусть то большое стадо, которое он велел гнать вниз по Колыме, к реке Коркодон, останется его тайной.

Попов допил спирт, вытер платком подбородок, усы.

— Только так. Только так, любезнейший. Я тебе, а ты мне. Твои люди не должны знать, чье добро повезут, а я не скажу о твоих стадах. Мудро ты придумал. Отбирать будут оленей, отдашь этих. За горло возьмут — тасканскими откупишься, а сам на нарты да к коркодонскому стаду и… поминай как звали. Товары я тебе пришлю, а ты поторопись с пушниной, — словно не замечая волнения Громова, продолжал Попов. — Жалуешься, что олени дохнут. Режь и меняй на шкурки. Теперь мясо в цене.

Громов слушал, поддакивая купцу.

— Привезу рабочих, разведаем золото. Ты самым богатым будешь…

— Это не тронь! Нельзя! Не пущу… — вскочил оленевод. — Что скажут таежные люди?

Пак заглянул в дверь и поторопил хозяина.

— Ладно-ладно, пока владей! — Попов встал. — Значит, все порешили? Собаки ждут…

…Жизнь Бориски превратилась в страдание. Днем и ночью мучительный страх преследовал старателя. То он ощущал на себе чей-то недобрый взгляд, то чудились крадущиеся шаги, то странные шорохи. Боясь перепутать свои следы с чужими, он сделал на подметках особые знаки. Бориска бросил промывку и бил шурфы, доводя себя до изнеможения, чтобы сразу уснуть. Возвращаясь в зимовье, не раздеваясь, он садился в угол с топором и тревожно забывался.

Зимние туманы редели. Солнце все смелее разгуливало по горизонту и как-то заглянуло в шурф. Бориска, прислонившись к стенке, отдыхал. Луч наполз на бадью с песками.

Старатель протер глаза. Неужели и тут видения? Боясь ошибиться, он перевел глаза на стенку шурфа. Нет, тут все было привычным: блестящие следы лома, темная полоска спая, а ниже пески с примазкой синеватой глины. И снова его взгляд застыл на бадье. На куске смерзшейся глины, будто зубцы чеснока, в окороке, желтели самородки. Сколько их тут? Неужели попал на гнездо, о каких среди старателей ходили легенды? Он огляделся. В углу шурфа блестели такие же самородки. Он вынул нож и, выковыривая, стал складывать их в шапку.

Наступал вечер. Пальцы рук у него одеревенели, длинные волосы покрыл иней, и, нависая на лицо, они тихо шуршали. Мороз проникал под выношенную одежду. Стало темно. Бориска совсем закоченел. Давно пора бы в зимовье, да невозможно оторваться от такого богатства.

Молодой месяц показался над сопкой, как сказочный струг, разрезая носом тонкую волну облаков. Косые тени лиственниц лежали на тропе. А за деревьями кто-то таился. С шапкой под мышкой крался к себе Бориска. Вот уже показалось серое пятно зимовья, бросавшего тень на кусты, штабель дров и копну сена. Но почему дверь в избушку распахнута? Неужто кто-то опять следит? Он наклонился над тропинкой. Придуманных им знаков не было видно.

Бориска выхватил нож и, принуждая себя, подошел к двери. Снова выглянула луна, и желтый свет, проникнув в окно, беловатой полоской упал на нары и на пол под ними.

Человек! Бориске даже почудилось, что тот перегнулся и шарит руками под лежанкой, там, где у него тайники. Он прижал к груди шапку и отступил на шаг, не спуская глаза с человека. И вдруг он разглядел, что тот голый, Шайтан!

Бориска в ужасе отпрянул от двери. За избушкой явственно хрустнул сучок. Из-под лежанки сверкнули два огромных желтовато-зеленых широко расставленных глаза.

Татарин дико закричал и побежал. А позади слышался топот тяжелых ног, треск и храп. Звуки его настигали, и Бориска от страха уже ничего не видел. И не соображал.

Да разве мог увидеть человек, объятый ужасом, скачущего невдалеке и не менее напуганного лося. Голод привел лося к избушке, а сейчас оба бежали, испугавшись друг друга. Бориска выскочил на тропинку и, споткнувшись, полетел головой вниз.

…Чисто стало в юрте Гермогена, стол выскоблен, камелек обмазан глиной, майник блестит, как новый. Из-под нар выброшен хлам, и теперь юрта кажется больше, светлей.

Недолго прожила Маша у богатого оленевода. Гордой девушке там все было, противно, и она сбежала к Гермогену. Старик приютил ее, ни о чем не расспрашивая. Так Маша осталась жить в юрте Гермогена. За неделю девушка починила одежду мужчинам и принялась вышивать кисет.

— Не белоголовому ли Ивану? — спросил Миколка.

Маша вздохнула и положила на колени шитье. Она рассказала Миколке о встрече с Полозовым в Охотской тайге и о его приезде на Буянду. И теперь парень ласково подшучивал над девушкой.

За стеной проскрипели лыжи, и на пороге появился Гермоген. Он выбил рукавицы и вытер лицо.

— Чего долго? Беспокоимся уже, — проворчал Миколка.

— Нехорошо в зимовье чужого человека. Дверь распахнута, и в жилище гуляет мороз. Бери лыжи, пойдем, поглядим, пожалуй.

Миколка оделся. Маша заметалась. Уж не с Иваном ли приключилась беда? Она натянула кухлянку и выбежала вслед за Гермогеном. Ей было жарко от бега. Вот и Миколка вытирает рукавицей потное лицо, а старик легко скользит по старой лыжне. Наконец, они поднялись на вершину сопки, где снег был утоптан.

Так вот где пропадает старик, догадался Миколка.

Гермоген огляделся и стал спускаться в распадок. Остановился он у зимовья, заглянул в дверь, и его глаза пробежали по берегам ключа.

— Покойник будет. Человек убежал, как раненый зверь. Худо это. — Он показал на странно виляющие следы.

В жилище все лежало на своих местах. В кладовой оставались нетронутыми продукты. Никакого беспорядка. Только в углу опрокинутая бадья да застывшая глина на полу. Гермоген разбил ее топором, взял кусочек и, покачивая головой, долго рассматривал на свет. Маша и Миколка молчали.

— Дух Леса оберегает тайгу. Ямы роются для мертвецов, — проговорил старик назидательно. — Искать надо. — Он надел лыжи и пошел впереди.

Вот следы человека и лося сбежались и тут же разошлись в разные стороны. Человек, сделав огромную петлю, снова вернулся к тропе. Он, видно, падал, перекатывался через сугробы, кусты, метался в разные стороны. Вот он снова выскочил на тропинку, И следы потерялись у вырытой ямы.

— Вот он, — кивнул старик на клочок меха, засыпанный снегом.

Старатель лежал головой вниз, поджав коленки. Торчали одни носки торбасов, проношенных до портянок.