Василий Дюбин - Анка

— Смелый ты парень, но… неосторожный.

— А кто может подслушать нас?

— Здесь — никто. А если где-либо в другом месте поведешь ты подобные речи?

— Я не дурак. Знаю, где и что можно говорить.

— Но меня-то ты ведь не знаешь?

— Отец знал вас… Он с плохими людьми не водился.

— Кто же, по-твоему, плохие и кто хорошие? — прощупывал Зальцман гостя.

— Хорошие те, кому нет жизни при Советах.

«Горяч… — подумал Зальцман. — Но из него можно сделать полезного человека…»

А вслух сказал:

— Зря кипятиться не следует. Не ты один обижен. Сколько лет ношу я в сердце горькую обиду, а молчу. Терплю… Если бы не революция в России, я миллионером был бы. У моих родителей отняли большое состояние, а я у них был единственным наследником… Все пошло прахом: и сахарный завод, и фабрика халвичная, и ювелирный магазин, и собственные дома доходные в Киеве и Одессе. А я вот… мастеровой. Видишь, какие мозоли на руках?.. Гну спину на чужого дядю, а терплю. Не болтаю зря что и где попало. Не забывай, парень: «язык мой — враг мой»…

— Понимаю, — буркнул Павел.

— Очень хорошо, что понимаешь. И душу свою раскрывать можно перед тем, кому доверяешь как самому себе.

— Это верно.

— Я знал твоего отца как человека состоятельного, порядочного, поэтому всегда готов помочь тебе.

— Благодарствую, Моисей Аронович.

— Хочешь быть токарем? Выучу. Поступай в мой цех учеником.

— А как же с морем? Без него мне жизни нет.

— И на Косе и здесь море одно и то же. Можешь каждый день любоваться им.

— А ежели не утерплю, тогда цех бросать? Вы знаете, Моисей Аронович, что кто сызмала хлебнет соленой воды, тот, считай, навсегда к морю привязан.

— Море всегда будет перед тобой. Вот оно, под боком. А ты погляди, какой у меня цех, какие станки! Идем завтра на завод, покажу!

— Что ж, поглядеть можно, — согласился Павел.

— А сейчас поужинаем, кофейку попьем и спать. Пока будешь жить у меня.

— Я, право, и не знаю, как и чем благодарить вас…

— Ладно. Потом сочтемся. Люди мы не чужие.

Так Павел и остался в домике на окраине города и все десять лет прожил в нем. Зальцман обучил его токарному делу, и в скором времени стал он отличным токарем-скоростником. Портрет Павла красовался на Доске почета, о нем не раз писали в заводской многотиражке и городской газете. Как-то, в выходной день, сидя в ресторане и потягивая пиво, которое подавал на стол Жорж, Зальцман сказал официанту:

— Вот, Жорж, этот молодец — бывший рыбак. Я его из тузлука вытащил и в рабочий класс произвел. Теперь он лучший токарь на заводе.

— Все знают, Моисей Аронович, — согнулся в поклоне Жорж, шевельнув в сладкой улыбке завитками усов, — что у вас доброе, истинно отцовское сердце.

— Я и заменяю ему отца родного.

— А где же ихний папаша?

— Отправился в лучший мир, — притворно вздохнул Зальцман.

— Жалко, жалко, — посочувствовал Жорж. Бросив «пардон», он метнулся к другому столику, откуда доносился нетерпеливый стук ножа о бутылку.

По возвращении домой Моисей Аронович принялся за сало и кофе. Павел давно хотел задать ему вертевшийся на языке вопрос, но не осмеливался. Наконец решился:

— Моисей Аронович, вы ведь еврей?

— Ну и что же? Разве еврей не человек?

— Человек, конечно. Но сало-то свиное ваша нация не потребляет?

— Предрассудки, милый мой! — засмеялся Зальцман. — Теперь евреи перестали быть дураками, все едят сало.

Бирюк быстро отыскал домик на окраине. Постучал. И когда распахнулась калитка, перед ним предстал Павел, без рубашки, подпоясанный полотенцем. С лица и рук его стекала вода.

— Здорово! — прогудел Бирюк. — Умываешься?

— Харитошка! Черт! Бирюк! Здорово! — радушно встретил его Павел. — Заходи.

Из домика вышел Зальцман. Вытираясь на ходу полотенцем, Павел кивнул на Бирюка:

— Это сын Петра Егорова, Моисей Аронович.

— Егорова?.. — Зальцман поднял на лоб очки. — Слыхал, слыхал про твоего отца. Хороший был рыбак.

— Знакомься, Харитон. Это мой хозяин. Учитель мой.

— А что у тебя с ногой? — поинтересовался Зальцман.

— По случаю собственной неосторожности, — ответил Бирюк.

— Слышишь? — Зальцман перевел взгляд на Павла. — Неосторожность может довести даже до физического увечья. Идемте в комнаты…

Беседовали вполголоса, чтобы не закрывать окон, в которые струилась из садика предвечерняя свежесть. Зальцман говорил мало, больше слушал, присматриваясь к скупому на слова Бирюку. Ему хотелось поймать его взгляд. Но глаза Бирюка, глубоко спрятанные, только поблескивали из-под нависших косматых бровей. В них трудно было заглянуть.

— Значит, хутор затих? — спросил Павел.

— Шуметь некому. Пусто. Какие поздоровше, тех на фронт угнали, а маломощные да бабье в море ходят, рыбу добывают.

— А ты не выходишь в море?

— К дуракам себя не причисляю, — хитровато ухмыльнулся Бирюк.

«Этому палец в рот не клади… — отметил про себя Зальцман. — Совсем еще молод, а повадки старого ли́са».

Моисей Аронович поднялся.

— Ну, вы беседуйте, а я пойду кофе варить.

Когда он вышел, Бирюк спросил Павла:

— Жид?

— Что ж такого, что жид? Он со всеми потрохами наш человек.

— Придут ежели немцы, повесят беспременно.

— Да брось ты… Он, знаешь, как пострадал от Советской власти? Миллионы потерял.

— Все равно повесят, — стоял на своем Бирюк.

— Дурень ты.

— Дурень тот, кто газет не читает. А в них пишут, что немцы всех евреев подряд уничтожают, грудных детей и тех не щадят. Чтоб, значит, никакого заводу не осталось. Под корешок.

В комнату вошел Зальцман.

— Кого это уничтожают? — спросил он.

— Да вот Харитон говорит, будто немцы всех евреев расстреливают.

— Откуда у него такие сведения?

— В газетах пишут, — ответил Бирюк.

— А я такого мнения придерживаюсь: пока своими глазами не увижу, ничему и никому не поверю.

— Да как же вы увидите, — засмеялся Бирюк, — когда вас немцы сразу вздернут, если не убежите?

— А я и не думаю бежать, — сказал Зальцман. — От своего дома и шагу не сделаю. А газеты для того и существуют, чтобы страх сеять. Пропаганда! — пренебрежительно бросил он, взял из буфета пачку кофе и ушел на кухню.

Бирюк покачал головой.

— Вот какой у тебя хозяин. Жид, а смелый, черт.

— Хватит об этом. Ты лучше об Анке расскажи.

— А что о ней рассказывать? И на кой леший она тебе нужна? Нешто на ней свет клином сошелся?

— Может, и сошелся, — вздохнул Павел.

— Вздыхай, вздыхай, гляди и полегчает, — с едкой усмешкой проговорил Бирюк.

— Ты, однако, жестокий, Харитон…

— Лучше быть жестоким, чем тряпкой, — Бирюк сердито засопел.

Помолчали. Павел подсел к письменному столу, взял ручку и начал быстро писать. Потом вложил исписанный листок в конверт, написал Анкин и обратный адреса и протянул Бирюку.