Василий Дюбин - Анка

— Все, Павлик. Осталось только кончить войну и на отдых. Теперь я не Моисей Аронович Зальцман, а Ганс Зальцбург. С восемнадцатого года, почти четверть века, носил я чужое имя…

— Почему, Моисей Аронович? — удивленно и растерянно посмотрел на него Павел.

— Так было надо. И не поминай больше Моисея Ароновича.

— Значит… вы не еврей?

— Ганс Зальцбург — ариец! — с высокомерной торжественностью произнес он, вскинув голову. — Чудак! Я принадлежу к высшей расе. Я могу помочь тебе стать большим человеком. Я верю, что ты будешь служить великой Германии душой и сердцем. Так?

— Буду, Моисей Аронович, служить верой и правдой!

— Дурак… — нахмурился Зальцбург. — Сказано тебе, что нет больше Моисея Ароновича, а есть господин обер-лейтенант.

— Прошу прощенья… — смущенно пробормотал Павел. — Запамятовал. В голове все перепуталось.

— Ладно, — смягчился Зальцбург. — Хочешь быть атаманом на Бронзовой Косе?

Это так ошарашило Павла, что он не мог и слова вымолвить. Глотая слюну, только кивал головой в знак согласия и глупо улыбался.

— В хуторах и станицах нам такие атаманы очень нужны.

— Благодарствую… господин обер-лейтенант.

А потом явился официант Жорж, работавший в ресторане «Чайка». Жорж и Зальцбург, вскинув правые руки, приветствовали друг друга громогласным: — Хайль Гитлер!..

Павел тоже, чтобы не ударить лицом в грязь, поднял руку, громко выкрикнул:

— Хай Гитлер!..

Жорж и Зальцбург самодовольно улыбались, хлопали его по плечу… Потом пили коньяк, закусывали салом и ветчиной. Жорж и Зальцбург разговаривали больше на немецком языке. Павел на это не обижался, он был доволен своими хозяевами, которые не чурались его, сидели за одним столом и угощали его тем, что сами пили и ели… Уходя, Зальцбург дал Павлу квадратный листок бумаги, на котором была нарисована свастика, похожая на паука, и сказал:

— Тут написано: «Квартира майора Роберта Шродера и обер-лейтенанта Ганса Зальцбурга». Прибей на калитке. Тебя никто не тронет. Никуда не отлучайся и жди меня.

«Вот тебе и официант… — изумленными глазами посмотрел Павел на Шродера. — Майор!..»

День прошел спокойно. А с вечера у моря защелкали выстрелы. Они то смолкали, то через некоторый промежуток времени возобновлялись.

«Большевиков убивают…» — прислушиваясь к выстрелам, догадался Павел.

И он не ошибся. Гитлеровцы действительно расстреливали пленных советских воинов, добивали тяжелораненых, а трупы сбрасывали с обрыва в море.

Так, с большим трудом, Павел размотал спутанный клубок мыслей и постепенно восстановил в притупившейся памяти все события.

«Неужели я буду атаманом?» — подумал Павел. К сердцу подкатилось что-то приятно-щекочущее, и он сладко потянулся в постели. Потом рывком вскочил с койки, в одних трусах вышел в садик, встал на скамейку. Скрытый густыми ветвями сирени, он посмотрел через забор. На востоке, за далеким морским горизонтом, полыхало пожарищем предутреннее зарево. А над крутым берегом, то падая вниз, то взмывая кверху, оголтело метались мартыны, оглашая воздух голодными криками.

— Так и есть, большевиков стреляли ночью, — вполголоса проговорил Павел. — Вот уж попируют мартыны…

Заслышав тяжелые шаги, повернул голову. По улице шли два немецких автоматчика. Павел пригнулся, соскочил со скамейки. Шаги все ближе, ближе. Вот замерли у калитки. У Павла гулко застучало сердце, он даже перестал дышать. Немцы перекидывались отрывистыми короткими фразами. Павел понял из их разговора только четыре слова: «Роберт Шродер… Ганс Зальцбург…» И когда гулкие шаги стали удаляться, Павел облегченно перевел дух, однако подумал:

«Одни прошли мимо, а другие могут зайти. Увидят, что русский, и вышибут из меня душу…» — он ощутил во всем теле холодный озноб.

Не успел Павел унять дрожь, как снова послышались шаги, быстрые и уверенные. Павел машинально перекрестился, в страхе зашептал:

«Пронеси, господи…»

Кто-то постучал в калитку. Павел вскочил со скамейки. Он хотел метнуться в сторону, укрыться в кустах, но тут же снова опустился на скамейку. Ноги стали словно ватными. Стук повторился: настойчивый, требовательный.

«Не открою — хуже будет… — Но тут блеснула в голове обнадеживающая мысль: — А может, это сам хозяин вернулся?.. — Блеснула и померкла — у Зальцбурга есть ключ от калитки…» Павел поднялся и, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся по дорожке, усыпанной золотистым песком. Когда он, наконец, ставшими вдруг непослушными руками открыл калитку, то чуть не вскрикнул от радости… Перед ним стоял улыбающийся Бирюк.

— Чертяка… — тихо проговорил Павел и схватил его за руку. — Скорее заходи! До смерти напугал, бирючина… — и уже в комнате спросил… — Как же ты пробрался в город?

— На попутной немецкой машине.

— И не побоялся?

— А чего бояться? — прогудел Бирюк. — Только скажи немцам, что ты из тех, которые пострадали от Советской власти, и будешь своим человеком у них.

— А ежели они по-русски не поймут?

— Тогда говори: Советы капут! — и все в порядке! — Бирюк зыркнул из-под мохнатых бровей колючими глазами и расхохотался.

— У-у, черт! — Павел легонько толкнул гостя кулаком в грудь. — Ох, и башка ж у тебя!.. Ну, как там на хуторе?

— А что хутор? Стоит на месте. Только колхозные господа сели на моторы, прихватили все баркасики, подожгли мастерские МРС и подались к краснодарскому берегу.

— Жаль… — Павел сжал кулаки.

— Не горюй, будет тебе над кем потешиться, — и Бирюк плутовато подмигнул. — Сплыли Евгенка да жены Васильева, Краснова и Кавуна. Остальные все на Косе.

— А… Анка?

— Дома.

Павел схватил его за руку, задыхаясь, спросил:

— Не брешешь?

— Побей меня бог, правда.

— Как же это она?..

— Опоздала к отплытию флотилии. В колхозе была на уборке хлеба, вот и прозевала. Когда бой над хутором начался, суда и баркасы уже были в море. Я у окошка сидел. Гляжу, а она, распатланная, по улице насилу ковыляет, дочку на руках тащит, и прямиком к Акимовне.

— С дочкой?.. — Павел заметался по комнате. — Эх, коньяку нету. Угостить бы тебя.

— А я подожду, потом угостишь, — успокоил его Бирюк.

— Непременно. Вот скоро вернется хозяин…

— Какой? — перебил Бирюк.

— Ты что, не знаешь, в чьей хате находишься? Забыл моего хозяина?

— А разве его еще не того? — и Бирюк выразительно провел рукой по горлу.

— Кого?

— Да жида твоего. Кого ж еще? Моисея батьковича.

— Дурак… Он такой еврей, как ты и я. Да что там! Куда нам до него! Немец он — вот кто! Настоящий немец. Ты смотри, не ляпни ему «Моисей Аронович». А то он покажет тебе такого Моисея, что своих не узнаешь.

— А какого ж черта он голову нам морочил?

— Говорит, так надо было. Двадцать три года жил он тут по паспорту Зальцмана. А на самом деле он Ганс Зальцбург.