Василий Дюбин - Анка

— Да ну? — изумился Бирюк. — Гляди ты, чудеса какие!

— Это еще что! — захлебывался от восторга Павел. — Тут в ресторане «Чайка» работал один официант Жорж, услужливый такой, любезный… Ну, Жорж и Жорж. И что ты думаешь? Оказывается, это майор Роберт Шродер!.. Вчера у нас был, коньяк распивали. Так ты ж смотри, про Моисея и не заикайся, — вновь напомнил. Павел.

Бирюк посопел носом, раздувая широкие ноздри, и решительно сказал:

— Шпионы. Как бог свят — шпионы.

— И пускай, ну и что ж, — возразил Павел. — Лишь бы нам около них жилось вольготно.

— И заживем, — воодушевился Бирюк. — Только при них нам и можно дышать свободно. Наконец-то заживем в свое удовольствие.

Во дворе послышались шаги.

— Хозяин идет, — засуетился Павел. — У него от калитки ключ есть.

Через минуту в комнату вошел Ганс Зальцбург — побритый, надушенный, в лакированных сапогах и новеньком мундире с погонами обер-лейтенанта. На груди у него были прикреплены гитлеровский орден — железный крест и какой-то замысловатый значок. Даже Павел не сразу узнал бывшего мастера токарного цеха в этом щеголеватом немецком офицере. А о Бирюке и говорить нечего. Тот только таращил в изумлении глаза.

— Дождался? Вот и хорошо. Живо одевайся. Поедем, как говорят русские, по делам службы, — и только тут Зальцбург заметил гостя. — А-а, старый знакомый! Кажется… Бирюк?

Бирюк все еще, как загипнотизированный, смотрел на бывшего Моисея Ароновича, думая про себя: «Ну и оборотень».

— Точно, господин обер-лейтенант, он самый, Бирюк, — ответил за приятеля Павел.

Зальцбург спросил:

— Поди, не узнал меня?

— Как не узнать! Узнал, — заулыбался Бирюк. — Настоящего господина завсегда отличишь, хотя б он и мастеровым стал…

— Вот и хорошо, — просиял польщенный этой грубой лестью немец. — Ну, давай, как говорят русские, поручкуемся… Зачем приехал?

— К вам… по делу.

— Вот как! По какому же такому делу?

— Работенку подходящую просить. Советам теперь капут. Так что можно зажить по-человечески.

Зальцбург засмеялся, а Павел сказал:

— Ну и хитрый же чертов Бирюк.

— Хитрость есть ум, — заметил Зальцбург. — Вот что, Бирюк… — он подумал и продолжал: — Тебя никто не видел, когда в город уезжал?

— Ни одна душа. Я на рассвете вышел на тракт, а там один немецкий шофер взял меня на машину и к городу подкинул.

— Хорошо. Сегодня же поезжай обратно. И чтобы никто не заметил твоего возвращения.

— Это мне — раз плюнуть.

— Слушай внимательно… Для начала тебе будет такое поручение: дай понять хуторянам, что ты, бывший секретарь сельсовета, недоволен новой властью. Но действуй тонко! А тем временем вынюхивай, кто чем дышит, и обо всем этом тайно докладывай новому хозяину хутора. В этом пока и будет заключаться твоя работа.

— Какому хозяину?

— А вот ему, — кивнул Зальцбург на Павла. — Ну, поехали.

Бирюк вскинул на лоб мохнатые брови:

«Вот аспид… Ну и пройдоха… — Но тут же утешил себя: — Ничего, Павел Тимофеевич, Бирюк от тебя не отстанет».

— А где ваши очки? — спросил Павел, садясь в машину.

Зальцбург улыбнулся:

— Выбросил. То ведь были простые стекла.

Зальцбург и Павел подъехали на «оппель-капитане» к двухэтажному зданию, возле которого стояли у входа два автоматчика. Через минуту Зальцбург в сопровождении Павла поднимался по лестнице. Они вошли в просторный светлый кабинет, в глубине которого за массивным столом сидел полковник со множеством орденских колодок на груди. Возле кресла стоял майор Шродер. Едва переступив порог, Зальцбург вскинул руку, щелкнул каблуками, отчеканил:

— Хайль Гитлер!

Павел тоже поднял руку, в волнении прохрипел:

— Хай Гитлер!

От взгляда полковника у Павла запершило в горле. Взгляд был тяжелый. Оловянные, казавшиеся безжизненными глаза были неподвижны. Он слегка приподнял руку, поманил к себе Павла. И когда Павел, неслышно ступая по мягкому ковру, приблизился к столу, полковник вперил в него неподвижный взгляд. Потом открыл ящик с сигарами, пододвинул его на край стола и, улыбаясь, мягко проговорил на ломаном русском языке:

— Кури, бравый атаман…

У Павла на лбу выступил холодный пот.

Анка и Валя беспробудно проспали весь день. Пушки отгремели еще утром, шум боя откатывался на восток, и в хуторе воцарилась тишина. Но никто из бронзокосцев не показывался на улице, все сидели в куренях при закрытых ставнях. Пока Анка спала, Акимовна два раза сходила в ее избу и перенесла к себе Анкино пальто, платья, обувь, постель, детскую одежду. Из предосторожности Акимовна пробиралась задворками, чтобы ни с кем не встретиться. В третий раз отправилась уже улицей, постучалась к соседке Евгенушки. Та боязливо выглянула в приоткрытую дверь:

— Ты, Акимовна?..

— Я.

— Чего тебе?

— У Евгенки дверь настежь, а вещи-то почти все тута остались. Ты бы перекинула их к себе. А то ить придут нехристи — расхапают.

— Да что ты, Акимовна! А ежели кто увидит, будет потом говорить, что я грабила.

— Кто там увидит, на улицах одни мертвяки да танки немецкие дохлые. Идем, помогу…

Вернувшись домой, Акимовна села на стул, долго смотрела на спящих Анку и Валю и вдруг залилась неутешными слезами. Она плакала беззвучно, чтобы не разбудить мать и дочку, прикрывая лицо головным платком… Муж и единственный сын Акимовны, как и все в хуторе, были рыбаками. И тот и другой погибли в море. Она стойко перенесла постигшее ее несчастье. А вот глядя на чужое тяжкое горе, не могла сдержать слез.

«Где-то вы теперь, мои родимые? — вспомнила она Кавуна, Васильева, Кострюкова, деда Панюхая, Евгенушку — всех хуторских. — Благополучно ли доплыли вы до другого берега?.. А что ждет впереди тебя, Аннушка, голубонька моя?.. И откуда взялись эти нечестивцы на нашу голову, будь они богом прокляты!..»

Вволю наплакавшись, Акимовна утерла глаза и отправилась в кладовку. Взяла яиц, подсолнечного масла, рису, помидоров, муки, картошки и принялась хлопотать у печи летней кухоньки.

Солнце клонилось за пригорок. Угасал жаркий день. А в хуторе стояла все та же гнетущая тишина. На улицах — ни души. И на притихшем, величаво-спокойном море ни дымка парохода, ни моторки, ни единого паруса. Все точно вымерло вокруг.

Первой проснулась Валя. Она провела рукой по лицу матери, тихо позвала:

— Мама…

Анка открыла глаза. На чистом стекле окна вспыхнул последний луч солнца и мгновенно померк. Но в комнате было еще светло.

— Ма-а…

— Что, Валюшенька? — она приподнялась и, сидя в постели, обняла дочку.

— Я хочу есть.

— Маленькая моя, проголодалась? Ты уже не заикаешься? Это у тебя от испуга случилось. А вот выспалась, успокоилась, и все прошло.

— Есть хочу…

— Кушанье готово, вставайте, — у двери стояла улыбающаяся Акимовна.