Юрий Смолич - Рассвет над морем

Затем они миновали и французскую контрразведку. Перед зданием также стояли офицеры, а на мостовой выстроился взвод черных зуавов. Офицеры галантно посторонились: актрису Веру Холодную знали и они; разве это не ее они то и дело встречали среди чинов французской армии, у консула Энно, даже у самого генерала д’Ансельма?

Они молча вышли к Сабанеевскому переулку. Котовский остановился и опустил руку актрисы.

— Спасибо… — поблагодарил Котовский.

Он взглянул на Веру Холодную. Та глядела на него — слезы бежали по ее лицу, смывая пудру со щек и черную сурьму с ресниц.

— Я уезжаю, Котовский… Во Францию… — быстро прошептала она. — Я не могу здесь… Потому, что — трусиха и… наверно… — она всхлипнула совсем по-детски и быстро добавила: — Но вот сейчас я увидела вас, такого смелого, такого… целеустремленного, и поняла, что это не просто ваша личная храбрость. Это… это сила служения какой-то великой идее. Мне эта идея неизвестна. Прощайте, Котовский! Я выезжаю через два-три дня, виза будет завтра. Больше не могу здесь!.. Ласточкина выследили и продали Ройтман и Япончик…

— Уезжайте! — сказал Котовский. Потом добавил: — Но если не поедете, не беспокойтесь… разберемся… Спасибо вам…

Когда Котовский вышел на территорию эллингов Ропита, все были уже на своих местах. Уже совсем стемнело, через полчаса-час надо было начинать операцию. На море ложился туман, и это было очень кстати: под покровом тумана ялику легче будет незаметно пройти расстояние от волнореза до угла Потаповского мола, за котором начинается гавань верфи.

Котовский поднялся на какую-то высокую постройку над стапелями, на верхнюю площадку. Отсюда — через мол — был виден волнорез и вблизи него транспорт номер четыре. Туман уже окутал морскую даль, но здесь, в бухте, он был негустой. Сквозь легкую кисею тумана, сквозь ночной сумрак, который сгущался каждую минуту, Котовский еще ясно различал над водой темный контур транспорта. На носу и на корме судна горели огни сигнальных фонарей.

Что там, на транспорте? Как Вано? Посчастливится ли ему? Успеет ли Вано вывести заключенных, спустить их в ялик и отплыть хотя бы на сто — двести метров до того, как прибудут на катер палачи для очередного допроса?..

Очередной допрос начался еще днем.

Ласточкина приволокли в каюту и бросили на пол перед Риггсом, Евой и Бенуа.

Бенуа уже пришел в себя, у него только все еще болела челюсть. Ласточкин метким ударом вывихнул челюсть полковнику полиции, и ее пришлось вправлять с помощью хирурга. Кроме того, у Бенуа изменился голос — удар раскрошил вставные зубы, и теперь полковник шамкал беззубым ртом.

— Огня! — зловеще прошамкал он, как только Ласточкина швырнули в каюту.

В помощь Еве встали два мальгаша. Они притащили жаровню и железо.

Ласточкин лежал в луже на полу. Все тело его горело, все тело пронизывала нестерпимая боль, как от тысячи ран. Все его тело с ног до головы десятки, а может, и сотни раз, было проколото раскаленными на огне острыми шпильками Евы.

— Ну, — поинтересовался Риггс, — как ваше самочувствие?

Ласточкин не ответил.

— Фамилии и адреса?

Ласточкин молчал.

Риггс вздохнул.

Бенуа ткнул Ласточкина сапогом.

— Начинайте! — зашипел он.

К девяти наступила черная ночь — в двух шагах ничего не было видно. Только два огонька — на носу и на корме транспорта — едва просвечивали сквозь туман. Над заснувшим темным морем стояла тишина, раздавались лишь легкие всплески прибоя о камни мола да слышно было, как на Большом рейде отбивают склянки на французских и английских кораблях. Но в гаванях ничто не подавало признаков жизни: с наступлением темноты гавани замирали до рассвета.

Котовский спустился со своего наблюдательного пункта и пробрался в конец мола, прикрывавшего вход в Ропитовскую гавань. Он все прислушивался; он хотел, он должен был услышать всплеск весел или поскрипывание уключин.

За кучами железного лома на откосах эллинга всюду лежали бойцы, сжимая в руках маузеры, наганы, гранаты. За стеной Потаповского мола среди мешков под брезентами притаились пулеметчики. Все были готовы встретить врага, если враг сунется сюда и завяжет бой.

Однако прежде всего надо было, чтоб плеснула вода под веслами или заскрипели уключины…

Но на море было тихо.

Тихо было в девять часов и в десять…

Далеко — за четырьмя гаванями, у изгиба Карантинного мола, за камнями и у железнодорожного полотна — также лежали бойцы. Они тоже напряженно вслушивались и вглядывались вдаль. Им не видно было транспорта, стоявшего у волнореза, и они не могли услышать отсюда ни всплеска весел, ни скрипа уключин. Но они и хотели ничего не услышать. Они хотели, чтоб было все тихо до той поры, как взойдет луна… Но если бы там, за тремя молами и четырьмя гаванями, неожиданно возникла перестрелка, они готовы были немедленно же поднять отчаянную стрельбу здесь, чтобы отвлечь внимание на себя.

Но тихо было за тремя молами и четырьмя гаванями.

Тихо было и в десять и в одиннадцать часов.

Итак, все проходит благополучно?

Дальше, за Ланжероном, на высоком обрыве, под кирпичной стеной санатория, лежала еще одна группа бойцов. Отсюда, с горы, туман казался еще гуще, а море еще чернее, чем это было на самом деле. Бойцы вообще ничего не видели; перед ними была лишь черпая пелена моря, темная завеса тумана над ним, и вверху чуть светлел ночной небосвод.

Бойцы были бы рады ничего не увидеть и не услышать, потому что это означало бы, что операция проходит хорошо и все кончится благополучно.

И они радовались, что стояла тишина в Карантинной гавани, что тихо было и дальше, за молами и гаванями, до самой верфи за Андросовским молом. Потому что это свидетельствовало об успехе операции…

Но бойцы под стеною санатория по-прежнему были наготове. И они готовы были лежать здесь до рассвета: лишь утром узнают они, действительно ли все закончилось благополучно и Николай Ласточкин освобожден из плавучей тюрьмы…

После одиннадцати туман над морем на востоке посветлел, светлое пятно увеличивалось и становилось более четким: из-за горизонта приближался свет.

Свет приближался, и приближался так быстро, что казалось — луна бежит с другой стороны земного шара, спеша во всю мочь, глотая расстояние и пробиваясь сквозь туман. Не прошло и трех минут с тех пор, как светлое пятно в тумане над морем было чуть приметным и казалось призрачным, а уже рассеянный свет обнял чуть ли не четверть небосвода, серебря туман. С моря повеял ветерок, набежала на берег первая длинная волна, и туман сразу заметно поредел, будто таял. Светлое пятно уменьшилось, но засветилось ярче, а там, над самым морем, откуда должна была появиться луна, горизонт заалел. Еще несколько секунд — и словно заполыхали за горизонтом всплески далекого огромного костра. Туман таял на глазах. Еще мгновение — и над горизонтом, в самом центре зарева, блеснул огонь, но волнение моря на горизонте сразу же как бы проглотило яркую огневую вспышку…