Ефим Пермитин - Три поколения

Дед не закончил и замолчал.

Митя задумался о нем. Душевная ясность, подкупающая простота деда, жажда жизни только ради того, чтобы помочь ребятам стать на ноги, изумляли Митю.

Мохнатые, как золотые шмели, в тихом небе возникали звезды. Сырыми запахами мочажин и осоки наносило с лугов. Митя не слышал, как ребята нарезали хлеба, принесли с реки туес со сметаной и заправили кашу. Проснулся он от прикосновения руки к его плечу:

— Вставай-ка, сынок, поужинай…

Полусонный, черпал он из котла слегка пригоревшую кашу, полусонный, отвечал на вопросы. Голова его склонялась и падала. Он откинулся назад и вновь уснул.

А у костра еще долго шумели и смеялись ребята.

Зиновейка-Маерчик ехал молча. По тому, с каким ожесточением пинал он под бока ленивого сизевского Карьку и визгливо ругался, Вавилка понял, что Маерчик злится.

Вавилка никак не мог понять причину злобы Маерчика. Утрами, вместе с своей лошадью, Вавилка оседлывал для Маерчика Карьку, вечерами варил уху из хариусов, наловленных им же.

«А он все злится, все колется…»

Большой и добродушный Вавилка начинал даже бояться плюгавенького, ершистого мужичонку. Переезжая один из бродов, Вавилка не успел сдержать лошадь, и Гнедко, кинувшись в воду следом за Карькой, обдал холодными брызгами шею и спину Маерчика. Маерчик взвизгнул, повернул лошадь и начал ожесточенно бить плетью Вавилкиного Гнедка по голове, по глазам.

— Исхлещу! Исхлещу до крови!..

Вид Зиновейки был так грозен, что Вавилка оцепенел и долгое время ехал далеко позади.

— Белены объелся…

К концу пути Маерчик дошел до того, что его раздражало решительно все: и жаркое солнце, и слепни, кружившиеся над лошадью, и Карька, уже не обращавший внимания на пинки и свирепые удары плетью.

Коротконогий, с лисьими волосами (рыжими с краснинкой), Зиновейка с детских лет начал «глотать оплеухи и пинки». Матери он лишился рано, отца не помнил вовсе. Вырос Зиновейка в чужих людях. Вместе с синяками и шишками износил не один десяток оскорбительных прозвищ. Позже от побоев и прозвищ бегал из одного села в другое. Но в новом селе ему наклеивали новое прозвище, а деревенские ребята, по мере роста Зиновейки, от кулаков начали переходить к кольям. Из рыжеголового кривоножки он стал Аршин с шапкой, потом Маерчиком. Неизвестными путями прозвище это из большого села Быструхи вместе с Зиновейкой перекочевало в глухую, отдаленную Козлушку.

В Козлушке Маерчик осел надолго, «выхватив» из Вонифатьичева стада такую же рыжую, как и он сам, кривобокую Гапку.

— Черт дьявола найдет! — смеялись козлушане.

Из работников Анемподист Вонифатьич Зиновейку прогнал, и Маерчик долгое время, пока не поставил избенки, жил с молодой женой у Мокея Козлова в бане.

— Я вам покажу Маерчика! На всю округу в газету: Маерчик лодырь, Маерчик плут! Врете, песьи дети! Маерчик не плут и не лодырь!

И снова принимался колотить ленивого Карьку, а глаза Зиновейки, налившиеся кровью, сверкали, как у разозлённого хорька.

На пятые сутки горная тропа выбежала на проселочную дорогу. Тайга поредела, горы обмякли. К вечеру перед глазами Вавилки раскинулось большое районное село. Вавилка даже Гнедка остановил:

— Три церкви! А домов, а улиц! Заблудишься, ей-богу, заблудишься…

Вавилка поравнялся с Зиновейкой и попытался заговорить с ним:

— Ухо тут надо держать востро, а то из-под сидячего коня уворуют.

Маерчик не отозвался, но Вавилка все же решил ни на шаг не отставать от него.

Зиновейка долго «путлял» по кривым переулкам, пересек несколько улиц, долго ехал вдоль крайней и, наконец, подворотил к высокому дому с раскрашенными воротами.

Маерчик слез с лошади, молча передал повод Вавилке и, прихрамывая на кривых, натруженных долгой верховой ездой ногах, заковылял во двор.

Вавилка в белой, войлочной — раскольничьей — шляпе, в обутках, в холщовой толстой рубахе, верхом на завьюченной лошади обращал на себя внимание праздных скалозубов. Посыпались насмешки:

— Эй ты, пенек листвяжный, продай свой войлочный блин за медный алтын!

— Не тронь его: не видишь, он кержак!

— Стой, братцы, я вот его по дружбе нюхательным табачком угощу…

Звероподобный, с подбитым глазом пьяный верзила двинулся к Вавилке, но ворота распахнулись, и перетрусивший паренек въехал на просторный, чисто выметенный двор.

Вавилка спрыгнул с седла и угодливо стал расседлывать Зиновейкиного коня. Потом он отстегнул подпруги у своего Гнедка и снял седло вместе с сумами.

Денис Денисович закрыл ворота.

— Пожалуй, гостенек дорогой, — Ивойлыч по обличью, кажется? Седла-то можно в амбар, а сумины дай-ка сюда, в кладовку я положу. Подальше положишь — поближе возьмешь. Тут, брат, у нас у стоячего подметки срежут, и не учуешь. Охальники, мастеровщина! — Денис Денисович презрительно махнул рукой.

Вавилка так обрадовался Белобородову в этом селе, где, как начинало казаться ему, живут сплошь плуты, что готов был броситься ему на шею.

— Чую, что не обкладывайся у вас тут, — сказал он. — Прилипли какие-то репьи — продай да продай шляпу. Насилу отбился… Народ!

Вавилка сокрушенно махнул рукой и вздохнул. Ему хотелось еще поговорить с Денисом Денисовичем о плутовитом здешнем народе, но Белобородова на крыльце уже не было.

В просторной, с крашеными полами передней Вавилка долго крестился на угол, заставленный иконами, тряхнул подбитыми в кружок волосами и по-мужски пробасил:

— Здорово живете!

— Сюда, сюда проходи-ка, Ивойлыч, — услышал он голос Дениса Денисовича из глубины дома.

По крашеным половицам Вавилка шагал осторожно, точно боялся поскользнуться. В столовой с пестрыми узенькими дорожками половиков, с пузатым шкафом для посуды, с зеркалом на стене сидел Маерчик и ел дымящиеся щи.

И в этой комнате Вавилка долго крестился и кланялся на иконы. Перестал молиться он только тогда, когда заслышал шаги из боковой двери и неожиданно увидел перед собой… Митю!

Вавилка так оторопел, что не сказал даже приготовленного им «здорово живете», а уставился на Митю с раскрытым ртом.

— Ворона залетит… губошлеп!

Паренек, ткнув пальцем в разинутый рот Вавилки, прошел мимо него и сел на лавку. Только тут Вавилка понял, что обознался.

Голос разительно похожего на Митю парня был другой, да и ростом он был выше, а волосы на голове посветлее.

Из соседней комнаты вышел Денис Денисович, а за ним — старая, нездоровой полноты женщина с желтым, одутловатым лицом и лимонно-желтыми глазами.

— Потрапезуй-ка с дороги, Ивойлыч, — пригласил Денис Денисович.

Вавилке нравилось, что Белобородов называет его по отчеству, как мужика. Повесив шляпу на гвоздь, он стал перед иконами и опять замахал рукой, завстряхивал густыми волосами при поклонах. Кончив молитву, осторожно опустился на лавку.