Ефим Пермитин - Три поколения

— Обознался-то я как!

— Как обознался, Ивойлыч?

— Городской в Козлушку к нам приехал парень, Митрием Шершневым звать. Ну в аккурат как два яйца с-под одной курицы, так и он с твоим парнем, Денис Денисыч. Только твой будто повыше ростом да побелей на волос, а то и не отличишь.

Денис Денисович отвернулся к окну и глуховато сказал:

— Парфен! Ночь над головой, а коров с поля нет. Сядь-ка на Чалку…

Полная, желтолицая женщина поставила перед Вавилкой миску щей, положила металлическую ложку. Вавилка осторожно взял ложку, внимательно осмотрел ее и, с непривычки обжигаясь, сосредоточенно начал есть.

«Купец… чистый купец. А мы-то его в Козлушке абы чем да абы как… Стыдобушка…»

Тревожные сны до рассвета одолевали Вавилку. Попала он будто неизвестными путями в широкий круг и бегает в нем, как заяц. Со всех сторон ползут, скаля зубы, с подбитыми глазами здоровеннейшие верзилы.

— Шляпу отдай, шляпу! — шепчет в самое ухо один.

— Слезай с коня! — приказывает другой.

Вавилка проснулся весь в поту. В окно глядело утро. Руки дрожали, когда надевал обутки и снимал крючок с двери. Торопливо перебежал двор. Крупно стукало сердце, пока открывал ворота конюшни.

— Здесь! Слава тебе, господи!

Вавилка обнял Гнедка за шею и поцеловал в мягкие, пахнущие потом и сеном губы.

В узкой спальне с единственным окном, плотно закрытым ставней, было душно и жарко. Прикрученная керосиновая лампа чадила нагоревшим фитилем. Денис Денисович лежал на горячей перине. Волосатые ноги комкали стеганое одеяло. Рядом, отвернувшись к стене, по-детски подложив пухлую восковую руку под такую же желтую щеку, спала Глафира.

— Митрий Шершнев… сынок богоданный…

По лицу Дениса Денисовича пробегали судороги.

— Сынок!.. Сук-кин сын… Ссу-у-у-у-кин сын! — визгливо вскрикнул он и сам испугался своего голоса.

Глафира повернулась на постели, открыла лимонные глаза.

— Грех мучает? Помолись за упокой рабы божьей Федосьи… — И снова заснула.

— Тебе что не спать, корова яловая, — бормотал Белобородов, — жизнь всю проспала. А тут вот крутись, мучайся за всех.

Долго лежал с пылающей головой и воспаленными бессонницей глазами Денис Денисович. И вот не то дверь бесшумно отворилась, не то через стену вошла «она». Стала рядом с кроватью и молча уставилась на него. Денис Денисович отчетливо увидел сине-черный галстук на белой шее и даже родинку под правым глазом.

«Стой, я обману… заговорю зубы, а потом…» — как в горячке, подумал он и хрипло спросил:

— Откуда ты, Фенюшка?

И она точно подломилась, опустилась на лужайку и, раскачиваясь, как пушинка, поплыла по травяным волнам. Денис Денисович погнался, хотел схватить ее, хотел коленом прижать к земле, но она была неуловима…

Белобородов сел на постели, смахнул выступивший на лбу пот:

— Сколько лет прожил спокойно, а вот поди-ка, опять!

Он ступил на холодные половицы и опустился на колени. Но молиться не мог: прочитанные корреспонденции вновь завладели им безраздельно.

— Змееныш… Бесово отродье…

Нет, не мог молиться Денис Денисович. Он встал, поднял фитиль в лампе, выдвинул ящик стола и зашелестел бумагами. Потом поспешно, точно опасаясь, что кто-то может вырвать их из рук, сунул бумаги в черную пасть голландки.

Огонь взялся не сразу. Уголки толстых учетных карточек обуглились и погасли. Денис Денисович выхватил пучок спичек, чиркнул и сунул в бумагу. Бумага, точно ожив, запестрела длинными рядами строчек. Через минуту в печке горкой рыхлился пепел. Белобородов захлопнул дверцу и сел к столу.

Четыре пустых конверта лежали перед ним. Он достал чистый лист, схватил карандаш и, крепко нажимая, написал:

«Сукины сыны вы все!»

Вчетверо сложил лист, взял конверт с адресом «В редакцию газеты «Степная правда» и сунул его туда.

В три других, бόльших по размерам, натолкал старых газет и аккуратно заклеил все пакеты, смочив палец в стакане с молоком.

Потом тихонько открыл дверь и, осторожно ступая босыми ногами по скрипящим половицам, с лампой прошел в кладовую к сумам Вавилки.

— Так-то вот лучше, — возвращаясь в спальню, шептал он. — Умняцкий старичонка… Над паром, говорит, подержи, а склеишь молоком.

Денис Денисович потушил свет и лег. Но сон бежал от него.

В щели ставни просочились полоски света.

«Попу покаяться доведется… давно не тревожила, про сынка услыхала…»

…Пушниной Денис Денисович тогда еще не занимался — скупал мед, воск, масло. Начинал входить в силу, женился на дочери купца Сабашникова, больной и тогда уже желтой Глафире.

Безродная восемнадцатилетняя Фенюшка Шершнева жила у Сабашниковых в работницах. С Глафирой она перешла к Белобородовым.

Вскоре после женитьбы, в летний Николин день, Сабашниковы загуляли. Собралась волостная знать. Денис Денисович крепко захмелел. Хмельного привезли его домой, а ночью он вломился в клетушку к Фенюшке.

Растерзанная, в слезах, девушка прибежала в спальню к Глафире.

— Терпи и молчи, а грех случится — покрою, — посоветовала болезненная Глафира.

Через год родился сын. Для виду Глафира полежала в постели. Фенюшку же отправили на пасеку. Сына назвали Парфеном. За мальчиком ухаживали обе. Обе привязались к нему.

Перед германской войной Денис Денисович развернул пушное дело. Надолго уезжал в Москву, в Нижний. Дома повел другую жизнь: Глафиру не замечал, Фенюшку бил.

Молчали и все сносили женщины. У Фенюшки родился второй мальчик, но скрыть этого теперь не удалось.

Денис Денисович обвинил Фенюшку в распутстве и вместе с новорожденным выгнал на улицу. Женщина осмелилась отправиться в город искать управу. Ушла — и как в воду канула.

Разные носились потом слухи… Болтали, будто бабы-ягодницы нашли в лесу задушенную женщину, а возле нее грудного ребенка; будто плачем он и навел ягодниц на мертвое тело. Предполагали, что сама задавилась на домотканом пояске. На шее у мальчика нашли крестик, а на крестике — записочку с двумя только словами: «Митенька Шершнев».

Разное болтали по деревням… Белобородова дважды вызывал исправник, но оба раза от исправника приезжал Денис Денисович «пьяней вина». А грянула война — забылись и слухи.

И вдруг, как гром в ясном небе, в Козлушке Дмитрий Шершнев и эдакий подкоп под него, Дениса Денисовича Белобородова, подводит! Есть от чего прометаться на постели всю ночь!

За завтраком Вавилка подолгу смотрел на щеголевато одетого белобородовского сынка. «И так же губа верхняя топорщится, когда смеется…»

С Парфена Вавилка переводил взгляд на Глафиру и Дениса Денисовича, думал:

«Умрет скоро, пожалуй, желта больно, а, видать, добряцкая женщина. Глаза такие теплые-теплые!»