Ефим Пермитин - Три поколения

— Не трогайте с преступного места! В Чистюньку за властями! При понятых подымите, — неожиданно послышался гнусавый голос «покойника».

Наум оторопел и уже хотел было перекреститься, но потом улыбнулся чему-то и спокойно сказал:

— Пойдемте, ребятушки, к Мокею, он все расскажет. А тут, видно, правды, как у змеи ног, не сыщешь…

Артельщики, а за ними и козлушане повалили в избу к Мокею. У стонавшего Анемподиста остались только Фотевна, рыжманки да Зиновейка-Маерчик.

— Зиновеюшка, — негромко позвал Анемподист, — пади на Савраску, добеги в Чистюньку… и экстренно возвращайся с председателем, с понятыми. Артельщики, мол, убили по злобе из ружья Анемподиста Сизева. Подговорили, мол, несмышленыша-малолетка и убили. Беги скорей, зятек любимый. А я полежу… тут, на преступном мосте…

Зиновейка-Маерчик кинулся к сизевскому дому.

— Подштанники дай-ка сюда, Симка! — распорядился Анемподист. — Палашка! За зипуном сбегай-ка! Я им покажу, как живого человека со свету сживать!.. Я им покажу эксплуататора! — вспоминая газетные строчки, заскрипел зубами Анемподист. — Посмотрим еще, кто у нас поперед кандалы тереть будет. Потягаемся! К Калинину дойду! Вот она! — и Анемподист Вонифатьич уже с любовью глянул на запекшуюся на груди царапину.

Амоска упросил мать оставить его хоть на денек на кровати рядом с дядей Мокеем:

— Всю жизнь потом слушаться тебя стану…

Из заплывших от кровоподтеков глаз мальчика брызнули слезы… Амоске казалось, что никто, кроме дяди Мокея, не понимает как следует, что в убийстве Анемподиста он не виновен. И никто, кроме дяди Мокея, не станет выручать его винтовки, оставшейся в руках Сизева.

Испуг Амоски уже прошел. Острой боли в боках он тоже теперь не чувствовал и думал только о своей винтовке. Тысячи различных планов проносились в его голове. «Проберусь ночью и выкраду… только и всего».

Но вечером вернувшаяся от Сизевых Пестимея рассказала, что винтовку увезли в Чистюньку как «вещественное доказательство».

— Мою винтовку! — дико вскрикнул Амоска и, сорвавшись с кровати, кинулся к дверям.

Его схватили и вновь положили рядом с Мокеем.

— Винтовку! — выкрикивал Амоска, захлебываясь в припадке отчаяния.

— Я тебе свою отдам… у меня две, — пытался успокоить маленького друга Мокей, сам страдая от боли в распухшей ноге.

На другой день опухоль на ноге больного Мокея уменьшилась, жар спал, и он стал шутить с Амоской:

— Выпарил ты в баньке Анемподистушку… Что бы тебе круг-то на мушку посадить, как раз бы по печенкам…

— А ведь я, дяденька Мокей, попал. Ей-богу, попал! Не этот бы дьявол, я еще бы выпалил. Сам бы начал заряжать. Глаз у меня, дяденька Мокей, беда, какой вострый…

Вечером Амоска с большими предосторожностями притащил к Мокею свою сумку. Он хранил ее в дупле старой пихты. По нескольку раз в день, с туго набитым карманом, прокрадывался он к знакомому дуплу, торопливо совал украденные дома сухари, недоеденные куски свиного сала, огрызки сахара, несколько ржавых гвоздей: «На что-нибудь да пригодятся. В тайге, брат, гвоздя не найдешь…»

— Вытряхивай на стол, — приказал Мокей, — да не бойся, артельщики не придут. Им, брат, не до нас с тобой сегодня. А Пестимея придет, мы ее заставим молчать.

Он внимательно пересмотрел и рассортировал Амоскин «провьянт».

— Гвозди — это ты напрасно, у Нефеда там всего запасено. А вот иголку с дратвой и кусочек кожи — это нужно. Обутки-то исправны ли?

Амоска показал старенькие обутки.

— Ну, ничего, дедка Наум подкинет там, когда протрешь подошвы. А вот кожонки надо тебе добавить, это верно.

Мокей вытащил из-под кровати сундучок с лоскутами пахучей кожи.

— Сумка твоя тоже не годится. Свою доведется благословить. И сухари… Разве это сухари? Камни, а не сухари…

Охваченный охотничьим волнением, Мокей усердно занялся сборами Амоски.

— Теперь прикинем все зараз, — встряхивая рукой завязанную сумку, сказал он.

Амоска торопливо надел зипунчик, шапку, подпоясался старой опояской и подставил руки. Мокей убавил лямки заплечницы:

— Тяжело?

Амоска в ответ вприпрыжку пробежал с заплечницей по избе.

— Хоть на край света! Как перышко… Ровно бы совсем и нет ее на горбу. Давай уж, дядя Мокей, и натруску и винтовку прикинем.

Мокей убавил ремни у старой своей винтовки и надел ее Амоске через плечо. Через другое он повесил натруску.

— Промышленник! Настоящий промышленник! Я вот эдак же раньше уворовывался.

В сенях щелкнула щеколда…

Амоска схватил с головы шапку и махнул ею на висевшую над столом лампу. Лампа мигнула и потухла. Амоска кинулся под кровать.

— Если мамка, скажи, что видом не видал и слыхом не слыхал, — зашептал он Мокею из-под кровати.

Пестимея в темноте наткнулась на скамейку.

— Что свет-то не зажигаешь, Мокеюшка?

У Амоски отлегло от сердца.

Мокей зажег лампу.

— Вылазь, Амоска. Пестимея это…

Пестимея расхохоталась при виде вылезавшего из-под кровати в полной амуниции Амоски так звонко, что Мокей даже прикрикнул на нее:

— Ты лучше одежу у парня пересмотри, а не гогочи…

План Амоски и Мокея был прост. Амоска незаметно верст шесть-семь пойдет следом за охотниками и где-нибудь на повороте объявится. Назад из-за Амоски охотники не вернутся: примета плохая. Поругаются-поругаются, да и возьмут. А дорогой добрая Феклиста, которая повезет запас в промысловую избушку, и сумку Амоски заберет, и самого к себе на седло посадит.

— Только там не прозевай, Амосша… Смотри, чтобы не вернули домой с Феклистой. Увильнешь, уедет Феклиста — ну, значит, твое счастье. Не увильнешь — отправят домой… К седлу привяжут да отправят.

Пестимея накормила заговорщиков ужином, сняла с Амоски рубаху и положила на проношенном месте холстинковые заплаты.

— Ложитесь-ка, закадычные. Последнюю ночку уж разлучать вас не стану, на полати полезу.

Амоска лег и вспомнил о Тузике:

— Дяденька Мокей, не увязался бы Тузик за бурундучишками. Ищи его потом, окаянного… Да еще мамке на глаза попадешь.

— А ты свистни его да в сени на ночь запри, — посоветовала с полатей Пестимея.

Амоска выскочил на улицу и засвистел. Потом он затащил щенка в сени и закрыл дверь:

— Сиди-ка здесь, верней дело будет. А то, брат, ты живо… Знаю я тебя…

Мокей разбудил Пестимею затемно:

— Топи печку, готовь охотнику завтрак.

Он накинул зипун, взял костыли и вышел на улицу. Козлушка спала. Мокей, поскрипывая костылями, прохромал по улице до поворота к Наумычевым. Окна ерневской избы были освещены. За окнами двигались люди.

«Никак уж завтракать садятся? — Мокей торопливо захромал обратно. — Будить и нам надо своего охотника».