Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить

А песни дед Пантелеймон любил. Все старинные да грустные. И голос, надо сказать, у деда не стариковский был. Затянет, бывало, песню, иной крепкий мужик, и тот голову опустит.

— Хорошую песню споешь, — говаривал дед, — что стакан вина выпьешь: и весело я грустно станет. Без песни нельзя жить.

Когда Ленке исполнилось годков пять, она уже ходила по деревне и распевала дедовы песни:

Мужики смеялись, а бабы гладили Ленку по русой головке. Лет через пять после войны, помнят люди, колхоз выстроил дом. Правление решило отдать дом Захаровым — деду с внучкой. В тот же год Ленка пошла в первый класс.

Однажды она пришла домой со слезами:

— Дедуня, мне учительница сказала, что меня в детдом отдадут. Что такое детдом? Не отдавай меня никому, дедунечка, я буду тебя слушаться!

— Детдом! — У Пантелеймона выпала из рук ложка.

В этот же вечер он пошел к учительнице на дом.

— Ты, Пелагея Захаровна, баба умная, грамотная, — у деда от обиды дрожал голос — Как же ты можешь такое девке моей говорить? Бесприютная она какая?

— Не горячитесь, Пантелеймон Иванович, — Пелагея Захаровна вздохнула. — Девочка растет, за ней присмотр нужен. Чем взрослее, тем больше. Она поет хорошо, в детдоме из нее человека сделают. Я же хорошего желаю ей.

— Человека! А я, что, враг ей какой? Нет уж, мил человек, умру — заберете. — Я ее, можно сказать, собственным молоком скормил, споил. Да она мне… Душу из меня выньте — и то легче будет. Не отдам девчонку.

С тех пор Ленку никто не трогал.

Шли годы. В пятый класс Ленка вместе с деревенскими ребятами стала бегать в соседнее село. Прибежит из школы внучка, сразу как солнышко в дом придет.

— Вот, щебетунья, — грозится дед, — мотри у меня, двойку принесешь — выпорю. Я не посмотрю, что невеста вымахала.

Грозился так просто, для острастки. Башковитая, всем на диво, девка росла. На одни пятерки училась. И когда все успевает? И дома приберет, и сама опрятная. Уж и баб не пускает в дом хозяйничать, обижается:

— Что я — маленькая, что ли?

Колхоз помогает им, чем может, пенсию Ленке выхлопотали. И часто люди, проходя по улице, слышат песни — грустные и протяжные. Дедов голос низко гудит, как колокол церковный, а Ленкин так и вьется, так и вьется, как колокольчик.

— Захаровы поют, — говорят люди.

А когда песен не слышно, удивляются: молчат чего-то сегодня? Кто полюбопытнее — заглянет в окно: смех и грех — да и только. Сидит дед Пантелеймон за столом с карандашом в руках, и тетрадь перед ним. Щурит подслеповатые глаза, кряхтит — хочет палочку вывести, а у него крючок получается: пальцы-то кривые.

— Экий ты, дедуня, неловкий! — иногда скажет Ленка, но не отстает. Больше месяца потратила, чтобы дед карандаш научился держать пальцами.

Узнал председатель, что Ленка деда грамоте обучает, пришел, смеется:

— Чего ты его мучаешь? Ему уж небесную канцелярию пора изучать.

А Ленка на своем:

— Вот закончу школу, уеду в город, как же он мне письмо-то писать будет?

После восьмого класса предложили Ленке пойти дояркой работать: рабочих рук не хватает. Где их взять? Взял дед Ленку за руку, повел в правление:

— Богом прошу, Федор, не губи девку. На роду у ней прописано — людям на радость петь. Ты послушай только ее.

— Ну, что ты, дедуня, — Ленка спряталась за дедову спину, а оттуда на председателя так и косится лукавым взглядом.

— Пой, пой, не прячься, — Федор положил костыли и сел на табурет.

Ленка, пунцовая, как помидор, вышла из своего укрытия и встала на середину комнаты.

— Синенький, скромный платочек, — запела она высоким, чистым голосом. Федор вздрогнул. Знакомой была не только песня, но и голос. Так пела санитарка в госпитале, где он лежал с ампутированной ногой. Девчонка была почти такой же, как Ленка. Может, постарше. Она пела, а солдаты, не стесняясь, плакали. Раненные, измученные, люди как бы оживали от песни. Каждый вспоминал свою жену, мать, детей.

— Дядя Федя, я уже спела, — Ленка теребила Федора за рукав.

— Пой, Ленка, пой. Учись и пой. Да так пой, чтобы люди от твоих песен плакали и смеялись, любили и жалели.

Прошло еще два года. Старый дед Пантелеймон сидел на завалинке и ждал внучку.

— Выпускной у них нонче, — с гордостью говорил он прохожим, хотя и без него все это знали. — Слышь, моя-то! Нарядилась, как бабочка, и упорхнула, прощевай, старый! — добродушно проворчал дед.

Поздно вечером вернулись выпускники из района. Долго не спала в ту июньскую ночь деревня. Песня то загоралась над домами, то заглушалась беспричинным радостным смехом. Ох, и пострадали сады в эту ночь!

— Ленка, твой дед тебя караулит, — Оля, Ленкина подружка, кивнула на завалинку.

— Дедуня, родной мой! — как вихрь, метнулась Ленка к деду. — Как хорошо мне, дедунечка! Если бы ты знал!

Обхватив деда за плечи, Ленка целовала его в щеку.

— Ну, ладно, ладно, будя тебе, — для вида бурчал дед, — документ-то покажи.

— Ой, дедка! Да ты же все равно ничего не увидишь! — смеялась Ленка.

— Прибрать надоть яво. Почитай десять лет ради него старалась, — и дед бережно завернул аттестат в заранее приготовленную чистую тряпку, — а то, не ровен час, потеряешь.

А через два месяца дед Пантелеймон, тяжело опираясь на толстую палку, стоял на краю деревни и долго смотрел вслед машине, которая увозила его Ленку…

Лена Захарова поступила в музыкальное училище, на вокальное отделение.

Грамотой дед Пантелеймон так и не овладел, как ни билась с ним Ленка. Письма из города читали всей деревней. Ходит дед с этим письмом по деревне и просит:

— Почитай-ка, сынок. Петька читал мне, как горохом сыплет, окаянный, ничего не разберешь.

И сидел, слушал, опершись на палку, кивая головой и переспрашивая. Когда письмо было почти наизусть заучено, шел к председателю Федору Караваеву и просил:

— Отпиши-ка внучке моей, Ленке. И диктовал, повторяя одно и то же:

«Колхоз в беде твого дедуню не бросает. На прошлой неделе председатель наш мяса мне привез, за всю зиму, считай, не переесть. А соседка наша Настя кланяется тебе, велит сказать, что молоко носит мне каждый день… По улицам не ходи дотемна».

Потом слезящимися глазами рассматривал письмо, сам заклеивал и в ящик опускал непременно сам. А от правления не уйдет, пока своими глазами не увидит, как его письмо на машине уедет.

Затем каждый день встречал почтальона — нет ли от Ленки чего?

— Что ты, дед, без внучки петь перестал? — спросят его.

— А вот уж дождуся. Приедет на каникулы — споем, — отвечает.

Не пришлось деду Пантелеймону с внучкой спеть. Не дождался. Годы свое взяли, слег в постель. Умирал тихо, спокойно. Перед смертью сказал:

— Ленке моей передайте: подобрал я ее в городе, на станции, куда почту ходил брать. Мать ее от тифу померла, так мне люди сказывали, унесли ее куда-то. А Ленку бабы держали, хотели в приют отнести. Посмотрел я ее, в чем душонка держится, и кричит, и кричит. Возьму, думаю, не пропадем, молочком попою. Документов никаких подля ее не нашли. Видать, в спешке-то все унесли с матерью. А бабы сказывали, которы с ней вместе ехали, что и муж ее погиб, еще в начале войны. Сирота она теперича. «Ты ее, говорят, дед пригрей…» Пусть простит меня Ленка, что раньше не сказал. Не забывает пусть меня. Приедет когда, перекажите: дедуня, мол, когда умирал, на могилке велел песню спеть. Нашу, любимую. Она теперича не пропадет, Ленка-то. Матери ее на том свете скажу, что человеком стала дочка ее.