Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить

У Тимофеевны дрогнуло сердце.

— Голубка ты моя, — прошептала она.

Томка обернулась, глянула на свекровь потемневшими от острой нежности глазами и ткнулась Тимофеевне в грудь.

Свекровь гладила ее по-девичьи узкие плечи, целовала в теплый затылок. Обе долго и беззвучно плакали. Пришел Демьян — поговорили с сыном наедине. По-новому, тепло, глянул на невестку.

— Чего рассопливились-то? Развели сыр-бор… Айда-ка, Тамара, я тебе свои причиндалы покажу. Садись!

Дед воевал и воевал хорошо. В большой картонной коробке хранились его ордена и медали, ветхие, пожелтевшие от времени благодарности. Показывал он их в исключительных случаях. Только тем, кто приходился ему по душе.

Тимофеевна утерлась от слез, вздохнула и пошла доставать награды мужа, заодно извлекла из железного сундука толстый альбом с фотографиями. Сели все за стол. Демьян не любил суетиться при осмотре дорогих ему вещей. Павел знал это и мигнул жене — сиди спокойно и слушай. Демьян откашлялся и повел обстоятельный рассказ, иллюстрируя его наградами и фотографиями. Невестка Томка, широко распахнув глаза, слушала живо и внимательно. Тимофеевна незаметно обняла ее за плечи, так и сидела, ласково глядя то на Павла, то на его жену.

— А вот глянь, Павка наш мальчонкой был, — Демьян протянул невестке фотографию с потрепанными уголками. С нее смотрел парнишечка лет двух-трех: одна штанина закатана, рубашонка не застегнута, что-то зажато в кулачках, любопытные глазенки так и светятся.

— Ой ты, мой мальчишечка, — Томка устыдилась своих громко сказанных чувствительных слов, прижала карточку к груди и опустила запылавшее лицо.

Павел привстал, нагнулся к жене и поцеловал ее прямо в губы. Дед довольно гыкнул. Тимофеевна к чему-то перекрестилась. Всем стало немножко неловко и вместе с тем тепло.

К вечеру молодые пошли погулять. Демьян сидел на крыльце и курил. Тимофеевна тут же на улице стирала в тазике кое-что по мелочи. Демьян долго смотрел на ее быстро снующие руки.

— Слышь, мать, — вдруг заговорил он. — Ты нашу первую ночь помнишь?

— К чему эт ты?

— Да так. Смотрю вот на молодых…

— Ты лучше б завтра к председателю сходил, можа шиферу выпишет. Пока погода, да Павка тута — стайку бы перекрыли.

Демьян вздохнул и сказал не то с сожалением, не то с важностью:

— Серая ты женщина.

Тимофеевна обиделась.

— Вот и брал бы Клавку-то, она чернявая… А то разглядел через пятьдесят лет… Серая стала…

— Дура, — опять вздохнул Демьян.

— Эк тебя понесло, — удивилась Тимофеевна. — Быз напал.

— Пойду лягу, — Демьян поднялся. — Чего-то ломает всего.

— Не заболел ли?

— Хрен его знает… Ты слышь, мать, подсобери молодым, подушки там, того-сего, перину отдай им.

— Без тебя знамо.

Молодым уступили кровать в горнице. Сами устроились в первой половине избы на старом скрипучем диване. До полуночи из горницы доносился счастливый смех невестки Томки. Она что-то жарко и долго шептала Павлу и сама поминутно смеялась.

Демьян ворочался, не мог заснуть. «Определенный пустосмех, — думал он про невестку, сам улыбаясь, не зная чему, — легко живет человек».

В горнице затихли. «Целуются, — думал Демьян, зарываясь в подушку. — Эх ты, ядрена вошь», — он с тоской вздохнул. Что-то далекое, полузабытое, светлое тронуло за душу. Он ласково и даже стыдливо погладил плечо жены, не слышно шепнул, просто так, для себя: «Танюха!»

— Не дрыгайся, — сонно пробормотала Тимофеевна. — Разгонишь сон-то.

Демьян повернулся на бок, зажмурился. Сон не шел. «Язви тебя в душу-то!» — выругался он в темноту. В ушах, стоял смех невестки Томки. Что-то теплое, умильное сладко душило, щипало глаза и душу, томило, волновало.

— Тьфу ты, сатана муровая! — плюнул Демьян в темноту. — Разбередила все… Легко живет человек…

На старых, десятками лет битых дождем бревнах, наваленных у плетня, низенькой, аккуратно выбеленной избенки сидели и мирно беседовали Андрей Антипович Красильников, хозяин избы, и Самсон Петрович Выбойщиков. Андрей Антипович послюнил клочок газеты, свернул длинными с крупными желтыми ногтями пальцами цигарку и продолжил:

— А это в девятнадцатом годе было. Мы за Белорецк как раз бились. Раза три на день в ем власть менялась: то мы, то беляки, то опять мы, то обратно беляки. Такая заваруха, понимать, была! Как-то расположились эскадроном на перекур. Мы с Ванькой Крюковым (дружок был) у стога спе́шились. И командир с нами. Ну, значит, коней пустили, Ванька на гармошке играет, я придремнул…

— Знамо дело, придремнешь, — поддакнул Самсон Петрович.

— Ага, командир тоже задумался, слышим: «Беляки!» Мы повскакали на коней — и ходу! Дутовцы пощелкали нам вслед и отцепились. Устали тоже, видать. Проскакали мы эдак километров пять-семь, тут командир наш остановился как вкопанный и кричит: «Ребята, знамя-то мы в стогу оставили!» Ну, что делать, без знамя, ясное дело, какие мы вояки? Выстроил нас командир и говорит: «Дело это опасное и рисковое, товарищи бойцы, кто из вас насмелится вернуться?»

— Я б ни в жисть, — мотнул головой Самсон Петрович.

— Не, я рисковый был, ужас какой. Ваньке моргнул, давай, дескать, мы. Сделали мы три шага вперед. Тут командир обнял нас, давайте, говорит, товарищи бойцы, спасайте честь нашу.

Поскакали мы с дружком, подъезжаем к лесу, выглядываем: беляки на нашем месте перекуривают. Ванька и говорит мне: «У тебя, Андрюха, больно конь высокий, у меня попроворнее, давай так: подъедем на полном скаку, я прыгну за знаменем, а ты отстреливайся». Так и сделали. Дутовцы-то онемели от нас, ни черта не поймут.

— Знамо онемели, в полымя лезли, — Самсон Петрович с недоверчивым удивлением смотрел на старика.

— Ага, пока они супонились, мы со знаменем в лес тикать! И ушли! Ванька-то и гармошку прихватил свою, впопыхах тоже оставил.

— Командир, поди, обрадовался?

— А как же! Благодарность нам объявил перед эскадроном… Потом уж сколько лет прошло — в газетке про этот случай писали. Корреспондент ко мне приезжал, пронюхал где-то. «Риск» статейка называлась. Красиво, холера, написал.

— Приврал, небось? — поинтересовался Самсон Петрович.

— Не без этого… Есть малость.

— Малость — это что! Вот у нас в деревне брехло один мужик был, — Самсон Петрович хитровато сощурился и от удовольствия поводил большим красным носом. — Башкиренок, Керимкой звали. Как, бывало, зачнет байки разны сказывать — мужики животы понадсажают.