Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Ребята, вдоволь накатавшись на улице, иногда врываются в эти девичьи хороводы, ломают их ряды, нарушают пение, и тогда начинается в зале настоящая битва, которую могут разнять только тетя Варя или тетя Христя.

На переменках мы забываем обо всех наших домашних заботах и горестях. Мы играем, веселимся, нимало не задумываясь о том, что детство наше тяжелое, трудное. Оно нам кажется вполне нормальным, обычным, может быть, потому, что другого детства, другой жизни мы не знаем и сравнивать нам не с чем…

В начале первого уроки заканчиваются. Тетя Варя в последний раз звонит в колокольчик и потихоньку выпроваживает нас из школы. Мы начинаем разбредаться по своим улицам. Идти домой по солнышку, по хорошо проторенным дорожкам совсем иное дело, чем добираться утром по сугробам и заносам в предутренней стойкой еще темноте.

Малощимельцы и ребята, которые живут на Галерке, увязавшись за сенным обозом, отправляются в дальнюю свою, полную приключений дорогу. Да и как обойтись без приключений, когда им надо миновать кладбище, колхозный двор, плотину — и везде можно придумать какую-нибудь забаву, особенно если во главе всей ватаги идет не кто-нибудь, а сам Тарзан.

Поудобнее пристроив на спине холщовые сумки, уходят на дальние лесные улицы хуторяне. Они тоже горазды на всякие выдумки: то покатаются на Марфиной горке, то как-нибудь смешно разыграют живущего бобылем деда Евдокима, то закроют у кого-либо на щеколду с улицы дверь.

Нам тоже хочется побаловаться, поозорничать возле клуба, возле колхозной коморы или возле церкви. Но сделать это нам гораздо труднее, чем галерцам и хуторянам. Вся наша жизнь на виду. Из окошек нас могут заметить родители, соседи, а еще хуже — председатель сельсовета Павел Коротенко или председатель колхоза Василь Трофимович. Оба они фронтовики, и, в случае чего, шутки с ними плохи. Потом еще учителя, завклубом, секретарь партийной организации Алексей Иосифович Артюшевский, человек строгий и грозный.

Одним словом, сразу после школы нам надо чинно и важно идти домой.

Дома бабка Марья кормит нас обедом, борщом, пшенною или «дубовою», вареною из кукурузы кашею и, конечно же, молоком. До борща, который бабка зажаривает старым, оставшимся еще с прошлой зимы салом, я не большой охотник, а вот каша и молоко — другое дело. Молока я могу выпить сколько хочешь. Правда, сейчас перед отелом наша корова дает молока совсем мало, и бабка основательно поругивает меня за то, что не ем борща. Я терплю, ничего не поделаешь — виноват.

Тася тут же садится за уроки или берет в руки библиотечную книжку, от которой оторвать ее очень трудно. У меня же есть дела посерьезней, поважней, чем уроки и книжки. Надо помочь матери пилить дрова. Я надеваю пальто, отворачиваю шапку ушами вверх (работать все-таки иду, не прохлаждаться) и уже направляюсь к двери, но вдруг слышу, как кто-то робко и тяжело скребется в нашем полутемном коридоре. «Нищие», — догадываюсь я и отступаю к печке.

Так оно и есть. С трудом открыв дверь, в дом заходит грузная седая старуха с холщовым мешком через плечо. На голове у нее старый, порванный во многих мостах платок, в руках вместо посоха обыкновенная сосновая палка с необрезанными сучками. Перекрестившись на икону, старуха начинает заученно шептать не то молитву, не то заговор.

— Садись, Аксинья, передохни, — терпеливо выслушивает ее моление бабка Марья.

— А и посижу, — отвечает та. — Притомилась малость, метельно нынче.

Бабка Марья с Аксиньей не то чтоб в дружбе, но в давнем знакомстве. Я тоже знаю Аксинью давно, с самого раннего детства. Вначале побаивался, а теперь не очень… В войну у Аксиньи погибли все родственники, сгорела хата, и вот на старости лет ей пришлось нищенствовать.

Аксинья большая охотница до всяких рассказов. Вот и сейчас, расслабив платок, она начинает рассказывать о том, как то ли в Старых, то ли в Новых Боровичах вернулся домой пропавший на фронте без вести солдат.

— Ваш тоже вернется, — говорит она, минуту спустя, зная, конечно, все про нашего отца.

— Дай-то бог, — отвечает бабка Марья, но как-то не очень твердо и не очень уверенно.

Мне охота и дальше послушать Аксиньины рассказы про всякие небывалые дела, которые случаются то в одном, то в другом селе, про дезертиров и даже про беглых немцев, будто бы до сих пор скрывающихся по лесам. Но работа не терпит, надо пилить дрова, мать и так опаздывает на уроки.

Я торопливо пробегаю мимо Аксиньи, боясь, что она начнет меня угощать какими-либо сухариками из своего мешка. Не раз и не два одаривала она меня ими, черными, смерзшимися на морозе. Но сегодня Аксинья меня не остановила, не позвала к себе. Она лишь внимательно посмотрела на мои бурки, на пальтишко и вздохнула:

— Растет хозяин…

— Растет, — похвалила меня бабка Марья.

А я уже за порогом. Уже бегу к матери, которая действительно волнуется, где это я там запропастился.

Работать вдвоем с матерью для меня одно удовольствие. Она никогда не сердится, не обижается, если я что-либо делаю не так, она все терпеливо объясняет мне, учит.

Выбрав бревно потолще, мы кладем его на козлы: мать за комель, я — за вершину, и начинаем пилить гибкою острою пилою, которую нам всегда одалживает дед Игнат. Пахучие смоляные опилки летят нам под ноги, засыпают галоши, пила прямо-таки поет, врезаясь в дерево. Мать необидно советует мне:

— Ты ручку не сжимай, свободно ее держи, легонько.

Я это уже знаю, но, забывшись, каждый раз стараюсь сжать ручку покрепче и покрепче тянуть ее на себя, чтоб перепилить бревно как можно скорее. А оно толстое, сучковатое, и перепилить его без перерыва у меня не хватает силы.

— Давай передохнем, — говорит мать, словно устал не я, а она.

— Не-е, — тяну я пилу из последних сил, но потом все-таки сдаюсь — рука у меня совсем онемела.

Мать не торопится, ждет, пока я отдышусь, и опять советует:

— Пилу на себя не загибай, пусть ровно ходит.

— Вот так? — спрашиваю я и тут же берусь за ручку.

— Так, — улыбается мать.

Мы пилим дальше. Я выполняю все материны советы, и чурбак через минуту-другую с легким треском падает к нашим ногам.

Интересно, как бы меня учил пилить отец? Так же, как мать, или как-нибудь по-другому, по-своему? Наверное, так же… Бабка Марья, с которой мы тоже иногда пилим дрова, говорит, что если бы отец был жив, то мне бы дровами заниматься не приходилось. А я думаю по-иному. Если бы был жив отец, то дрова не пришлось бы пилить ни бабке, ни матери. Мы бы с отцом справились с этим делом сами…

Матери пора идти на уроки. Мы отпиливаем последний чурбак, и она наказывает мне:

— Колоть не надо. Я вечером сама.

— Хорошо, — обещаю я, но как только мать уходит, тут же вытаскиваю из сарая два топора: один маленький, который мне подарил брат бабки Марьи Иван Логвинович, а другой настоящий, взрослый, которым колет дрова мать.