Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Потихоньку, мечтая о лете, о длинных трехмесячных каникулах, я заканчиваю колоть дрова. Две большие охапки по-хозяйски заношу в дом и кладу возле порога, чтоб бабка закинула их перед сном в печь, где они к утру как следует просохнут, — а остальные складываю в сарае.

Теперь можно браться за уроки. Первым делом, конечно, арифметика, потом русский язык, потом чтение. Задачку мне помогает решить Тася, с упражнениями кое-как справляюсь сам, а чтение оставляю на вечер. Как раз время юркнуть из дома и покататься на санках или на самодельных осиновых лыжах, которые для нас с Тасей смастерил веселый, всегда подвыпивший плотник по кличке Хала-бала. Но опять незадача: бабка просит принести воды. Хватаю ведра и бегу к Елисеевому колодцу. Его так зовут потому, что он стоит возле дома деда Елисея. А еще на нашей улице есть Хомин колодец, который стоит возле дома деда Хомы. Через несколько лет, когда дед Хома умрет, его незаметно станут называть Кузьминым, по имени Хоминого сына Кузьмы.

Осторожно, стараясь не поскользнуться, я набираю ведро воды и вдруг вижу, как из-за поворота выезжает подвода, груженная кинопередвижкой. Вот это да — кино! Расплескивая воду, почти бегом тороплюсь домой, сообщаю радостную весть Тасе. Вдвоем мы выскакиваем на улицу, чтоб посмотреть на передвижку. Старый медлительный вол, тяжело налегая на ярмо, степенно и важно приближается к нам. Дорога у него из соседнего села Новых Млинов не близкая, да и поклажа не из легких — движок, кинопроектор, коробки с лентами, два большущих динамика, экран, канистра с бензином. В самом передке саней на охапке сена сидит возница, веселый новомлинский старичок. Радость его и веселье мы понимаем. Отвезти передвижку считается работой выгодной. Во-первых, в колхозе за это запишут два трудодня, а во-вторых, по дороге назад можно в лесу тайком нарубить дров.

Вслед за санями, о чем-то переговариваясь, идут киномеханик Федя и моторист Иван.

— Какое кино? — набравшись смелости, спрашиваем мы.

— «Небесный тихоход», — отвечает Иван, наш всеобщий любимец.

— Детский сеанс будет?

— Будет, — рассеивает Иван наши опасения. — Готовьтесь!

Мы готовы, мы согласны бежать в клуб хоть сейчас, занять там место на холодной длинной лавке и сидеть, коченея, до вечера. Кино у нас пока что редкость. В лучшем случае передвижка приезжает раз в месяц. К тому же детский сеанс бывает не всегда. А на взрослый нас ни за что не пустят. В школе это считается очень большим проступком. Правда, кое-кто из ребят все-таки умудряется проскользнуть мимо киномеханика и спрятаться за громадной, обитой железом печкой. Но если его там обнаружит кто-либо из учителей или (что совсем уж худо) новый директор школы Сергей Гаврилович, то ему несдобровать. Мы же с Тасей на такие проступки не способны. И не потому, что боимся, а потому, что не смеем огорчать мать. Мы ходим только на детский сеанс.

В ожидании вечера мы вытаскиваем из сарая санки и идем к речке на горку. Там уже полным-полно ребят с нашей улицы. Кто катается на санках, кто на лыжах, собственноручно сделанных из старых бочоночных клепок, а кто и просто так на подошвах. Настоящих фабричных лыж ни у кого нет. Толя Коропец, правда, иногда приезжает к речке на широких охотничьих лыжах, которые дает ему на время дед Полевик. Они тоже самодельные, кленовые, но с желобком по всей длине и с кожаными, продетыми в отверстия креплениями. Их почти не отличишь от фабричных. Конечно, каждому из нас хотелось бы иметь такие лыжи. Но где их возьмешь? Хала-бала подобные лыжи не сделает. Вот Серпик, тот, наверное, смог бы, но разве он станет заниматься такими мелочами…

С завистью понаблюдав, как скатывается с самого крутого места Толя Коропец, мы усаживаемся на санки. Они у нас с железными полозьями, легенькие, скользкие. Если хорошо разогнаться, то на них можно доехать почти до самой середины речки. Эти санки еще до войны привез откуда-то из города дед Сашок, словно он заранее знал, что в войну обязательно родимся мы с Тасей, такие большие охотники до всяких катаний.

Своими санками мы очень дорожим, но не жадничаем. Даем покататься на них и другим ребятам. А сами на это время пересаживаемся на чьи-нибудь деревянные, с билами, с жестким, плетенным из лозы днищем. На таких санках ни за что не перевернешься, даже если скатываешься не на речку, а по крутому отвесу в копанку, которая образовалась у нас в войну от упавшей бомбы.

Веселья и смеху у нас хоть отбавляй. Женщины, которые невдалеке стирают в прорубях белье, время от времени отрываются от работы и с завистью смотрят на нас, наверное, вспоминая свое детство, как они тоже были маленькими и как любили кататься на этой же самой горке. Завидуют нам и мужчины, возвращаясь из-за речки с обозом сена. Они тоже, конечно, не прочь бы скатиться на санках или на лыжах, но оставить без присмотра лошадей и волов никак нельзя. Нет, плохо все-таки быть взрослым.

А день между тем незаметно клонится к вечеру. Пора и домой, а то мать вдруг рассердится на нас и не пустит в кино.

Кое-как отряхнувшись от снега, мы с Тасей выбираемся на дорогу. Вслед за нами тянутся домой и остальные ребята — в кино охота всем. Получается настоящий обоз. Впереди Шура Крумкач, потом Ваня Смолячок, потом мы с Тасей, потом Коля и Оля Павленко, потом Маруся и Галя Комиссаренко, потом…

Совсем еще недавно ездил с нами кататься на горку Марусин брат Володя. Но в прошлом году он умер, и мы его похоронили на сосновом, занесенном снегом кладбище. Перед смертью Володя долго болел, кашлял и нигде не показывался. Изредка мы видели его в маленьком перекосившемся окошке их старого, самого худшего на нашей улице дома. Со всех сторон этот дом был взят в «лисицы», внутри подперт несколькими столбами, но ничто его уже не держало — он разрушался прямо на глазах. Солома на крыше у него разъехалась, поросла мхом, углы и подоконники прогнили, стекла на окнах во многих местах потрескались и были заделаны самодельной замазкой. Строился он давным-давно, может быть, даже раньше нашего дома, и, судя по всему, строился в больших недостатках, потому что над крышей у него вместо обыкновенной кирпичной трубы торчал деревянный почерневший дымарь. А это в наших местах считалось верхом бедности…

Конечно, если бы у Володи с Марусей не погиб на фронте отец, он, наверное, собрался бы с силами и построил новый дом. А у их матери, тети Вали, сил этих нет. Вот и жили они в старом, совсем развалившемся доме, вот и умирал в нем от туберкулеза наш школьный, самый тихий товарищ Володя Комиссаренко.

Сейчас, когда со дня его смерти прошел не один десяток лет, я с грустью обнаруживаю, что в моей памяти не сохранилось ни его лица, ни голоса, ни его жестов. Помню только, что Володя носил старенькую шапку с всегда опущенными ушами и что был он левшой…