Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Маленьким топором мне, конечно, работать сподручней. Он легенький, острый, но им можно расколоть лишь чурбак, отпиленный от вершины бревна, а толстый комель таким топором не разрубишь. Поэтому, быстро расправившись с вершинами, я решительно беру в руки большой топор. Кленовый его, сделанный Серпиком черенок отполирован за долгие годы до блеска. Он ловко, надежно лежит в руке, тяжелит ее, заставляет напрягаться, быть готовым к удару. Поставив самый толстый чурбак «на попа», я изо всей силы вгоняю в него топор, быстро переворачиваю обухом вниз, кладу на плечо. Теперь надо мгновение передохнуть, набрать в грудь побольше воздуха, чтоб потом с резким выдохом ударить обухом по колодке. Если чурбак без сучков, то от такого удара он с веселым треском и скрипом тут же разлетается надвое, но если на нем где-нибудь притаился крепкий узловатый сук — тогда дела мои плохи. Топор намертво застревает в чурбаке и — хоть плачь — ни туда, ни обратно. Но отступать мне некуда. Маленьким топором я вытесываю из уже расколотых поленьев клинья и загоняю их в расщелины. Чурбак стонет, кряхтит, словно живой, но потихоньку поддается. Пот из меня катит градом, шапка едва держится на затылке, рукавицы давно лежат в стороне на снегу. Нет, все-таки веселая работа — колоть дрова!

Я готовлюсь взяться за очередной чурбак, как вдруг на улице раздается протяжный, дребезжащий крик:

— По тряпки! По тряпки!

Тут уж не до дров. Я прожегом выскакиваю за калитку. Так и есть — по улице на сереньком, запряженном в небольшие санки коньке едет старый еврей Зяма. Будто черный весенний грач восседает он на громадном сундуке, в котором (мы знаем) хранятся самые редкие и заманчивые вещи: крючки, резинки, иголки-цыганки, надувные шарики с трубочками-свистульками, мулине, всевозможные гребешки и заколки, наперстки, вязальные спицы и еще бог знает что. Мальчишек, конечно, больше всего интересуют крючки и резинки.

Я скорее бегу к бабке Марье, требую у нее старые свои пиджаки, из которых я уже вырос, материну фуфайку, не пригодную больше для носки, стоптанные бурки, рваные мешки и попоны. Бабка отдает мне все это без особой охоты (вдруг пригодилось бы еще в доме), наказывает:

— Иголку хоть возьми.

— Ладно, — обещаю я и бегу на улицу, боясь, что Зяма проедет дальше и возле нашего дома не остановится.

Но он уже плотно взят в кольцо мальчишками, женщинами и старухами. С Зямой у нас отношения сложные. Иногда мы для весу стараемся засунуть в тряпье кирпич или какую-нибудь железку. Поэтому он, прежде чем взвесить наш товар, основательно его переворошит и если обнаружит обман, то сразу обидится, закроет ящик и уедет дальше. Но сам он тоже не прочь подобмануть нас. Как мы ни наблюдаем за ним, а он все равно ухитрится хоть на один сантиметр натянуть на старинном, окованном с двух сторон метре резинку. Мы за это на него, правда, особого зла не держим. Что с ним поделаешь — на то он и Зяма.

Удачно выменяв для себя крючок, а для бабки Марьи иголку-цыганку, я возвращаюсь к сараю и снова берусь за топор. Но едва успеваю расколоть два-три чурбака, как на улице опять раздается крик:

— Де-готь! Де-готь!

На этот крик выходит из дома с бутылкою в руках сама бабка Марья. Без дегтя в хозяйстве никак нельзя: и сапоги подновить, и ось на телеге помазать, если случится брать в колхозе подводу, и корове ушибленное место залечить.

Я тоже выглядываю из калитки. На лавочке возле деда Игната расположилась торговка дегтем. Она наливает его из громадного бидона, который зимою возит на санках, а летом на небольшой скрипучей тележке, по-нашему тачке. Мне нравится острый, щекочущий ноздри запах самодельного березового дегтя. Через нашу неширокую, занесенную снегом улицу он долетает ко мне, и я с удовольствием вдыхаю его, наблюдая, как суетятся и о чем-то уже спорят возле торговки женщины. Но меня ждут дела, и особенно долго задерживаться нельзя, ведь еще и уроки не сделаны, и на горке с ребятами покататься охота. На улице же можно просидеть до вечера и не соскучишься. Множество всякого интересного народу бродит по селу. Уйдет торговка дегтем, глядишь, проковыляет на костылях бывший солдат с вещмешком за плечами — и опять крик, опять волнение для хозяев:

— Лу-дить, па-ять, пилы то-чить!

Бабка Марья нет-нет да и вынесет ему какое-либо прохудившееся ведро или чугунок. А я уже тут как тут, наблюдаю, как солдат разжигает паяльную лампу, как достает из вещмешка олово, наждачную бумагу, паяльник. Перед началом работы он обязательно сворачивает самокрутку, невольно дразнит меня ружейной масленкой с двумя отвинчивающимися головками, которую приспособил под табакерку, и спрашивает:

— Отец жив?

— Нет, — качаю я головой.

— Худо дело, — поглубже затягивается он самокруткой и вздыхает: — А я, видишь, паяю, лужу…

Вслед за солдатом, крадучись, пройдет по селу совсем еще молодой, не воевавший парень с офицерскою сумкою через плечо. В каждый двор он будет заходить без особого крика и полушепотом, с оглядкой предлагать свой товар: тетрадки в клетку и косую линейку. Продает он их по рублю за штуку, в пять раз дороже настоящей цены. Кое-кто, конечно, покупает. А что делать, когда в магазине тетрадки бывают очень редко.

Потом пробежит, кутаясь в лохмотья, нищий дурачок Володька. Через несколько лет, правда, когда он исчезнет, пройдет вдруг слух, будто никакой Володька был не нищий и не дурачок, а самый настоящий шпион, и на животе у него обнаружили рацию. Может, и так…

Потом появится артель, которая за сходную цену нанимается валять валенки, потом часовщик, конкурент нашего Серпика, потом какая-нибудь гадалка. Да мало ли еще кто…

Но все это зимою, а летом и вообще ни одного дня не обходится без заезжего народа. Вдруг налетит на село целая бригада красильщиков. Попросившись к кому-нибудь на постой, она начнет по трафаретам разукрашивать всевозможными узорами простыни и рушники.

Мать тоже отнесет одну простыню, и она потом долго будет храниться у нас, разукрашенная веселыми голубыми полумесяцами.

По воскресеньям и церковным праздникам в летнюю пору приезжает к нам из Щорса на трофейном велосипеде однорукий фотограф. Для нас, ребятишек, это настоящее событие. Нам интересно не столько сфотографироваться, сколько понаблюдать за колдовством фотографа, как он устанавливает треногу, как таинственно прячется под черной накидкой, как щелкает заслонками кассет и как, наконец, попросив не шевелиться и не моргать, на мгновение открывает крышечку объектива.

В те послевоенные годы редко кто фотографировался в одиночку. Все больше семьями или большими группами товарищей по фронту, по тяжким временам подневольной жизни в Германии. Видно, истосковавшись за войну в разлуке, люди хотели остаться на фотографиях все вместе, в единстве, в родстве. Однажды на Петров день к нам в гости приехала бабка Дуня, и мы тоже сфотографировались всем семейством. Сейчас, разглядывая эту фотографию, я вижу на ней часть нашего старого дома, березку, посаженную отцом в день Тасиного рожденья, и еще даже не поднявшуюся над забором, двух принаряженных бабок, нас с Тасей, настороженных, по-детски важных, и мать, как-то одиноко и грустно стоящую позади всех. Как не хватает на этой фотографии отца или хотя бы деда! Семья наша без них какая-то неполная, разрушенная, но что поделаешь — такие фотографии есть почти в каждом доме…