Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих

Пока он отвлекался, Дымба наклонился ко мне поближе, заговорил вполголоса:

—◦А я как раз у самолета. Стою. Руки в карманы. И толкую своему пилоту, это как раз — Тарасу Медведкину: «Не выйдет сегодня, товарищ лейтенант». Сую палец в пробоину, другую, там и в третью. Повторяю: «Ничего не выйдет, как хотите! Это же что? Это элерон. Дуршлаг это! Вы мне, товарищ лейтенант, один скелет от машины привезли. Никак лететь нельзя». А возле меня еще солдат сидел, из охраны. Значительно пожилой. И усы буденновские. Приходил, говорит, ремеслу поучиться, чего в трудовой биографии не пригодится!.. Ругал я товарища Медведкина, просто чтобы стерегся лишний раз. Как прилетит — фюзеляж ситом и крылья — ну пробоина на пробоине. Молодые всегда больше других подставляются. Тут же как не ругать: погибнет. Сколько там на войне ни гибло, а за каждого переживали…

Ну, он подошел тогда ко мне, товарищ лейтенант, смотрит, куда показываю, и соглашается: «А верно-то, Дымба! Нащелкали! Вот тебе честное комсомольское: вроде бы ни разу не доставали! Когда успели? Садился ведь нормально».◦— «Это как в драке синяки,◦— разъясняю ему,◦— сразу ничего, только потом и почувствуешь».◦— «А знаешь, Спиридон,◦— возражает он мне,◦— двигатель в порядке». Между нами вроде дуэли — ему лететь хочется, а мне — толком починить. А солдат поглядывает то на меня, то на товарища лейтенанта, то на меня опять, что я там отвечу. Я и говорю: «Товарищ лейтенант! Вы мотор смотрели? В каждом цилиндре немецкие осколки гремят!» Он смеется: «Умеешь фантазировать!» — «Научишься,◦— отвечаю,◦— заделывать не успеваю». Он мне: «Давай вместе работать».◦— «Не хватало,◦— киваю на солдата.◦— У меня и без того подмога. Сидит». Солдат себе чего-то хмыкнул. «Он сидит, я сижу. Мы сидим»,◦— похлопал по крылу рукой и пошел товарищ лейтенант Медведкин. Я ему вслед: «Поправьте фуражку, товарищ лейтенант…» Она у него получалась иногда немного в бок козырьком. Надевает — не смотрит. Мыслями занятый.

Про Дымбу, каким он был на фронте, мне Савский рассказывал раньше, по телефону. К своим самолетам необыкновенно привыкал. Другой так к лошади, к собаке не привяжется. У него в голове висела опись всех вмятин, заклепок, латок. И как бы она ни увеличивалась, помнил про каждую трубку, всякий проводок, винтик. А работал — мог поглаживать самолет, вздыхать над ним, над каждой царапиной. И сутки-двое не отойдет, пока все не сделает. За всю мастерскую мог управиться. Зато способен был беспрестанно повествовать, как перед войной участвовал в велосипедных соревнованиях. В заводской команде. Только слушателя подай: до истомы доведет! Заводил, как ритуальную песню. По случаю работы. По случаю отдыха. По случаю обеда. По случаю задержки с обедом…

—◦…Начал я ремонт, а товарищ лейтенант в сторону отошел. За делом я солдату какую-то историю рассказывать принялся.

—◦Уж не знать какую!◦— напомнил о себе Савский, приподняв насмешливо бровь.

—◦Не запомнил,◦— виновато и немного растерянно улыбнулся Дымба.

—◦Про велосипедные скачки, разве нет?

—◦Ну да,◦— подумал и согласился Дымба, ожив.◦— Это в тридцать восьмом, в Харькове. Старт давали. Массовый. Народу гибель. Руль за руль, педаль за педаль цепляются. Сигнал, а я — падаю! А через меня — двое! И еще, и еще! Куча мала! Свист. Орут кругом. Вскакиваю — ха! Кому-то в спицы ногой! Велосипеды, люди валяются. Барахтаются. Рожи — не гляди. Ну, думаю, сейчас догонит кто — убьет! И жать на педали! Догоняю быстренько общую толпу. Затесался в нее. Не оглядываюсь. Прикидываю, что лучше вообще подальше удрать. И еще сильнее накручиваю. Ну и одного обхожу, третьего, десятого…

—◦Велосипедный Орфей,◦— миролюбиво отозвался на это отступление Савский.◦— Воспевал дни и ночи напролет. И если, скажем, ремонт шел легко, про победы рассказывал, а плохо — самые жуткие истории вспоминал. Это у нас все знали… Ты не увлекайся!

—◦Ну, отошел товарищ лейтенант, на землю присел. Планшет открыл, достал листок чистый, карандаш. А листки это — тетрадные. Я их много подарил ему. Давно лежали, как писать стало некому…◦— Дымба о чем-то промолчал, я не спросил сразу, а после забыл.◦— Вытащил листки товарищ лейтенант, задумался, а затем стал сочинять что-то.

—◦Это Тарас особые записи вел,◦— перебил Савский.◦— Показывал кое-что: там его мысли разные про земной шар, записи о книгах, какие прочел о нем, и о революционерах, об интербригадах и об Испании. Он все туда перво-наперво собирался. Отмечал даже, сколько километров осталось и как туда лучше долететь в свете новых успехов союзников на Средиземном море. Про наши с ним разговоры. И про свою идею, что как хорошо бы — сразу после Берлина на Мадрид повернуть! А еще до Берлина-то было воевать и воевать. Вот такой был человек: народ за народом хотел освобождать. Хоть и в одиночку!.. Вот эти листки вроде дневника у него были. В полет — никогда. Хранил их…

Савский зашелся кашлем внезапно, но прерывать мысль не хотел, упорно пытался говорить. Вбежала жена, перехватила у локтя его ораторствующую руку, прижала ему к груди крепко, уложила Савского на подушку и все время просила требовательно: «Успокойся, ну успокойся, не расходись…»

— Да не расхожусь — я спокоен,◦— отмахивался Савский, кашляя еще пуще и морщась. Дымба вторил жене: «Вы бы передохнули, я пока — дальше…» Но едва Дымба брался продолжать рассказ, Савский перебивал его, что сейчас и сам сможет, уже отдышался. В упорной, деликатной борьбе с его упрямством терялась нить.

По фразе, по слову я все-таки собрал немало. Написал за них. На свой страх и риск. Позже Савский прочел и одобрил. Отправили Дымбе — сделал всего несколько замечаний.

«Солдат пыхтел, делал что-то под бдительным наблюдением Дымбы. Дымба поучал его терпеливо. Жаворонки пели. Ветер дергал у Медведкина листки и загибал их на карандаш. Но жаворонки сбивали и мешали больше. Будто их не было слышно тысячу лет!

—◦Хорошая птица. Добро несет,◦— заметил Дымба, поднял голову и прищурился. Хотел увидеть.

—◦Благовещение,◦— сказал солдат.

—◦Чудно,◦— ответил Дымба.

—◦Что чудно? — спросил солдат.◦— Весть о благе. Как вы сами сказали: к добру.

Действительно, хорошая птица — жаворонок. Повиснет над полем несколько пичуг, несколько, едва разглядишь, точек на небосклоне, радуются солнцу во весь голос, а будто все небо в серебряных колокольчиках. Душа весны.

Медведкин сдался — совсем не писалось. Вытянулся, расстегнул гимнастерку. По лицу и открытой шее принялись бродить лучи, прикасались мягко, ощупывали осторожно. Дурная — война! Какой жизни мешает!

—◦Эх, домой тянет, Спиридон Иванович,◦— вздохнул солдат.

Они с Дымбой разговаривали тихо. Солдат рассуждал. Дымба отвечал коротко. Под их разговор и под жаворонков Медведкин прикрыл глаза. А потом тело будто всплыло, перестало ощущаться. Подступили смутные, смешанные друг с другом видения и зыбкие картины. Пожалуй, он все же не задремал: все слышал, и мысли были те же, о чем только что и думал…