Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак

Тогда мне одинаково было жалко и моего дядю Петю, и пленного японца.

Вернулся дядя, как и в сорок пятом, в начале июня. Были сухие знойные дни. Наше крыльцо так накалялось к полудню, что на него нельзя было ступить босой ногой.

Как и в сорок пятом, собрались гости, бабушка затопила русскую печь. Все много пили и много ели. Отец, как всегда, немного дурачился, изображал оперного певца, говорил левитановским голосом…

Но что-то было в этом веселье ущербное и безысходное, словно в соседней комнате находился тяжелобольной человек. Бабушка незаметно прикладывала концы платка к уголкам глаз, тетя Галя с материнским умилением подсовывала мужу лучшие куски. А сам дядя, уже сильно хмельной, ласково и отрешенно улыбался своими почерневшими глазами. Вокруг рта у него пролегли глубокие двойные морщины.

В сорок пятом году я был настолько мал, что отец всегда удивлялся, как это я смог запомнить такие подробности. Я действительно помню: однажды ночью меня вдруг разбудили. Сильно пахло табаком и яблоками. Кто-то наклонился. Кольнул в щеку щетиной и сунул под одеяло что-то круглое и прохладное. Я остро почувствовал радость и мгновенно уснул.

Ранним утром, едва приоткрыв глаза, я услыхал у своей койки громкий храп. Накрывшись шинелью, кто-то спал на моем коврике. Тускло мерцал в полумраке золотой погон. Я вспомнил сон: седой дедушка с другой улицы принес мне арбуз, но предупредил, чтобы я его не расколол. «Как же мне его есть?» — подумал я. И тут нащупал под боком теплое яблоко.

Я тихонько прокрался на кухню. Стол был заставлен пустыми бутылками и посудой с остатками еды. Мое внимание привлекла плоская вещица. Я вертел ее и так и эдак, догадываясь, что она должна открываться. Попытался даже просунуть в тонкую щель острие ножа. За этим занятием и застал меня усатый человек, мой родной дядя Петя, фотография которого постоянно стояла на тумбочке у отца.

— Ну, давай, красавчик, помогу, — сказал он. Вещица в его ладонях неожиданно распахнулась на две половинки, брызнув в глаза ослепительным солнечным лучом. Я зажмурился, а он хохотнул.

— Гале подарок. Нравится?

Это утро я запомнил навсегда. А пудреница и сейчас лежит на туалетном столике дочери тети Гали — Марины.

Потом мы сидели на теплых приступках крыльца, блаженно щурясь новому дню. Отец вертел в руках немецкий кортик, дядька пыхтел трубочкой и пошевеливал от удовольствия пальцами босых грязноватых ног. Мне достался прекрасно скрипящий офицерский планшет. Я трогал его прозрачные перегородки и нюхал шоколадную кожу. Бабушка гремела на кухне жестяными противнями, затевая грандиозную стряпню.

Помню, отец как бы между прочим заметил:

— Н-да, подлечиться бы не мешало…

— Ты на войне ранен был? — Со страхом оглядел я дядьку.

Они оба засмеялись.

— Так я все же схожу за «лекарством»? — неуверенно предложил отец.

— Чеши, а я за Галкой побегу.

Вскоре появилась тетя Галя, принялась помогать бабушке. Но все остальные события надолго заслонил дядюшкин военный китель. Он был тяжелым от слитков орденов, звенящих медалей, сверкающих пуговиц, погон, нашивок, чем-то туго набитых нагрудных карманов. Совершенно особый, ни с чем не сравнимый запах исходил от него — запах пота, пороха и махорки.

Вторично возвратившись после долгого отсутствия домой, он перестал надевать свои награды даже по большим праздникам. Так, прикрепит скромную колодочку из разноцветных ленточек — сразу не разглядеть, что там за награды.

Устроился дядя на мясоконсервный комбинат бойцом военизированной охраны. Продал ружье и купил велосипед. Теперь его страстью сделалась рыбалка. Их дом стоял на берегу большой сибирской реки. Я часто видел его с удочкой. Он неподвижно сидел на брезентовом складном стульчике, непрестанна курил и, поминутно сплевывая, тоскливо глядел куда-то поверх поплавка.

Дядю точно подменили. Выпивать он выпивал, но уже не с таким увлечением и размахом. Перестал рассказывать о войне, отмахивался: что, мол, вспоминать…

И вот однажды, в День Победы, преподаватель военного дела объявил нам в конце урока, что в местной газете напечатан рассказ о нашем земляке, особо отличившемся в боях с фашистскими захватчиками. Он назвал фамилию героя и посоветовал обязательно прочитать рассказ.

Все тотчас уставились на меня. От неожиданности я чуть не лишился дара речи. «Наверное, однофамилец», — как можно равнодушнее бросил я, хотя знал, что в городе никого больше с такой фамилией, как у нас, не было. «Неужели дядя Петя? Но он же сидел…»

Дома я все понял с порога. За столом важно восседал дядя и бабушка.

— Племяша! И-ка сюда, — перейдя с радости на псевдонародный говор, закричал дядя, — сидай тут. — Он взялся за бутылку портвейна. — Сегодня и ему можно, а? — обратился он для приличия к отцу и, не дожидаясь разрешения, наклонил горлышко над граненым стаканом.

— Ну уж если капельку… — начал было отец, но потом махнул рукой и взял со стола газету. — На, прочитай про нашего дядю Петю.

Чокнулись, выпили. Сразу стало тепло и очень радостно за дядю, за родных — давно я не видел их всех такими счастливыми. Я развернул газету и сразу же: вот она — дядькина фотография, сделанная еще до заключения. Сбоку в нее был вмонтирован маленький снимок времен войны. Привалившись к гусенице стальной громады, стоит молодой паренек в комбинезоне, со шлемом в руках. Трудно в неясных чертах лица узнать нашего дядю Петю, но это он — я хорошо знал эту фотографию. А вверху заголовок: «Пять орденов танкиста…» Впервые наша фамилия была напечатана типографскими буквами, да еще такими крупными.

Рассказ начинался с того, как автор случайно обнаружил в военкомате «прославленного, но незаслуженно забытого фронтовика-земляка», как разыскал его на мясокомбинате и каким оказался этот человек скромным — не хотел, чтобы о нем писали в газете. Далее шли боевые эпизоды, которые мы хорошо знали. Заканчивался очерк, кажется, следующими словами: «Наш город по праву может гордиться своим славным земляком — героем Великой Отечественной войны!»

— Так сказал ты ему или нет? — с хмельной настойчивостью о чем-то допытывался отец.

— Сказал, сказал. Заладил тоже, — досадливо отмахнулся дядька. — Сразу же и предупредил, что так, мол, и так, неприятность может случиться. Видать, с кем-то советовался, корреспонденты народ осторожный.

— А он?

— Он тоже воевал. Целую философию мне выложил. Говорит, повезло тем, кто вступил в воину зрелым человеком. Тем, говорит, потом было легче, после войны. А сопляки — те как уж привыкли к окопу и автомату, так им чудно потом вот так просто ходить к девяти на работу, сидеть за партами и краснеть у доски, воспитывать детей, чинно прогуливаться по городу, выступать на профсоюзных собраниях, следить за языком и прочая подобная мура.