Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак

— Ну уж ты тоже… загнул, — прервал его рассказ отец.

Они надолго замолчали.

— Лешку Гаврильца недавно встретил, — снова заговорил дядька, — худой-худой, черный какой-то весь. Чего с тобой, Леха, спрашиваю? А он — в отборную ругань. Говорит, котелок стал барахлить, кошмары по ночам, не опит уже неделю. А что, интересуюсь, за сны? Да одно и то же — голые фрицы, кишки, кровь… Ну, мне ясно стало. Их рота накрыла однажды купающихся фрицев. Врукопашную пошли. Лешка пырнул штыком немца в живот, а тот успел отмахнуть финкой ему полщеки. Так и катались оба в крови… — дядька усмехнулся. — Нет, не могу себе представить: Лешка и — рукопашная, Лешка и — медаль «За отвагу». Однажды он у нас в классе упал от страха в обморок, когда физик к доске его вызвал. Боялся хуже всех девчонок.

В нашем городе дядька стал в некотором роде знаменитостью, его портрет поместили в Доме культуры на стенде «Боевая слава». Стал он непременным участником всех встреч с ветеранами войны. Местный музей выпросил у него фронтовой китель и полевую сумку. А руководство мясокомбината выдвинуло дядю Петю на руководящую должность — начальником военизированной охраны. Он любил прихвастнуть, что в его «команде» теперь насчитывается больше боевых единиц, чем в военное время. Купил себе новый костюм, белых сорочек, завел спаниеля, занялся охотой на чирков и стал играть в карты с пенсионерами-ветеранами.

Как и прежде, дядя часто захаживал к нам, и беседы за бутылкой любимого портвейна номер двенадцать продолжались. Тетя Галя вроде бы успокоилась, а может быть, просто махнула на него рукой.

Перед каким-то праздником дядя Петя принес под мышкой внушительный сверток. В нем оказалась дорогая копченая колбаса. Покупали мы ее очень редко, ели в основном ливерную и «Семипалатинскую» — из конины. У отца глаза на лоб: откуда и куда столько?

— Берите — вам! — театрально развел руками дядя.

— Да ты что! Это же дорого… Зачем столько купил?

Дядя Петя посмотрел на отца как-то чересчур весело, широко и неприятно ухмыляясь, но ничего не ответил.

Вскоре я уехал в другой город.

На отцовских похоронах дядя держался молодцом. Но когда во дворе заиграла музыка, он, повидавший на своем веку столько смертей, не отличавшийся особой чувствительностью, вдруг зарыдал.

С фронта у дяди Пети болело правое легкое. Где-то он надорвался, и плевра якобы в одном месте отслоилась от чего-то, воздух стал попадать туда, куда ему не положено было попадать. Болезнь считалась довольно редкой («повезло» же им с отцом на редкие болезни), и дядю несколько раз направляли в Москву к профессорам. Как инвалиду войны, ему выделили отличную трехкомнатную квартиру, каждый год он ездил по льготным путевкам в санатории. Но болезнь все же свела его преждевременно в могилу.

Недавно я гостил в родном городе. Колька, сын дяди Пети, стал врачом, а Марина всерьез занялась художественной гимнастикой. Тетя Галя давно на пенсии, целыми днями мотается по каким-то горсоветовским поручениям. Над ее кроватью висит дядин портрет. Он в кителе, молодой, усатый, такой бравый и такой бесшабашный. При всех своих замечательных наградах…

И мне вдруг вспомнилось, как давным-давно, когда я был совсем маленьким, дядя посадил меня на раму отцовского велосипеда и покатил куда-то далеко-далеко, где были лес и речка. Он поймал рыбу. Она упала в песок, и я решил помыть ее в воде. Я взял рыбу за скользкий хвост и опустил в холодную воду. Она изогнулась упругим телом и выскользнула в темную глубину. Я громко заревел. Подошел дядя и прижал мою голову к своему фронтовому кителю, успокоил. До сих пор, кажется, я слышу этот ни с чем не сравнимый запах фронтового кителя.

Тетя Лида опять настойчиво звала меня к себе в Прибалтику.

«Гостей нынче не предвидится, — писала она, — ребята мои собираются на Черное море. Вот и приезжай».

Ребята — это дочь и зять тетушки, ученые-химики, и их дети: студент и школьница. Жили они в Харькове, а отпуск почти ежегодно проводили в доме этой женщины, воплотившей в себе качества матери, тещи, бабушки. С ними было интересно, но уж очень шумно и беспокойно — мне же хотелось тишины и уединения.

«…Хоть по лесу побродишь вдоволь. У вас там, передавало радио, опять жара ужасная. Как ты можешь жить в этих раскаленных песках?! Да, вчера я нашла первый подберезовик. Лето обещает быть грибным». Письмо заканчивалось четко, словно военный приказ: «Приезжай, пока жива».

…Тетя Лида приходилась старшей сестрой моей матери. В детстве я ее побаивался — она курила папиросы, говорила грубоватым голосом и всегда была чем-то немножко недовольна. Удивительно, как это мне удавалось избегать ее наказаний в те времена, когда я жил у нее, ведь своего сына Юрку она порола регулярно раз в неделю… Мои преступления заслуживали неизмеримо большего, нежели обычная порка. Живи я сто лет назад, да где-нибудь в Азии, мне бы давно отрубили правую руку.

Однажды я украл у нее золотую цепочку и выменял ее на потрепанную книжку «Путешествия Гулливера». Сам я, может быть, до этого не додумался бы. Один аферист, лицо которого совершению стерлось у меня из памяти, склонил меня, легковерного, взять на туалетном столике тетки какую-нибудь желтенькую вещицу. Действительно, в одной из шкатулок я обнаружил много разных украшений. Что-то мне подсказало выбрать самую-самую маленькую вещицу — тончайшую золотую нить. Вечером, устроившись на сундуке в спальне, я вслух читал «Гулливера». Тетя штопала носки и довольно поглядывала на меня поверх очков — мол, какой умница!

Потом было расследование, и я ничего не утаил.

«Боже мой, что творится в этой жизни! — философствовала тетя Лида. — Муж дворничихи тащит из дому, чтобы купить бутылку водки, а этот — выменять книжку. Дай бог, чтобы эта твоя наклонность хотя бы не изменилась качественно…»

В другой раз я захотел ирисок и стащил из дубового шифоньера пачку трехрублевок. В магазине у меня взяли несколько зелененьких листков, вручили огромный куль конфет, да еще насылали в ладонь горсть мелкой сдачи. Я не знал, куда деть эти металлические монеты, и, чтобы они не гремели в кармане, потихоньку раскидал на дороге, а оставшиеся трехрублевки разложил под половиком двери. Состоялось внушение о том, что конфет — и не ирисок, а шоколадных — полная чаша, что брать без разрешения нехорошо, и все в таком роде.

И еще я совершил массу мелких преступлений. Однажды, когда дома никого не было, я нашел в буфете графинчик со сладкой густой жидкостью и, конечно же, всю ее выдул. Это оказалась вишневая настойка… Помнится, в шкафу на верхней полке всегда стояла батарея банок со старым вареньем. Постепенно я его выел, оставив лишь прилегающий к стенкам слой — чтобы снаружи заметно не было.