Берды Кербабаев - Небит-Даг

Ольга даже в темноте видела, как он вздрагивает, словно тот гнедой конь перед скачками.

— А может быть, мы ошибаемся?

— Ольга, я знаю, что не ошибаюсь! Он только с виду похож на нас, на людей, но в зубах его — змеиный яд… Поверь мне! Вчера ужалил Зулейху, завтра — меня, послезавтра — тебя. Вот мой совет: берегись таких людей! Увидишь, я буду не я, если в скором времени с него не спадет шкура и все не увидят, что это за гадина! Такие мерзавцы не могут жить долго в нашем обществе…

В прихожей звонил телефон. Комендантша приоткрыла дверь и, не решаясь зажечь свет, в темноте объявила, что председатель Ягшим зовет гостей в Дом культуры, скоро начнется концерт.

— Хорошо, — сказала Ольга.

Когда любопытная женщина нехотя притворила за собой дверь, Ольга зажгла свет и хмуро сказала Тойджану:

— Не хочется мне на концерт… Можно, я останусь? А ты — иди… Она замялась. — И потом, знаешь что, Тойджан, я прошу тебя, найди себе где-нибудь ночлег…

— Мне здесь комнату оставили, — смущенно сказал Тойджан и вдруг все понял. — Хорошо, Ольга, — поспешно согласился он, — я переночую у самого Ягшима, а на рассвете слушай мой мотоцикл под окном. Я разбужу весь аул!

Но, видно, болтливый Ягшим ночью заговорил насмерть бедного Тойджана, потому что он проспал утреннюю зарю. Ольгу разбудил радиоузел. Дожидаясь обещанного гудка мотоцикла, она проголодалась и съела полдыни — очень сладкая была дыня.

Только в восьмом часу утра мотоцикл Тойджана прострекотал по улицам села и выкатил в степь.

Давно это было…

Долговязый паренек в дырявом чекмене и круглой шапчонке гонял овечий гурт по привольным пастбищам за Большим Балханом, дружил с умными псами, ночами беседовал у костров с пастухом, мудрейшим на свете человеком, и смотрел немигающими глазами в огонь. Ему всего шестнадцать лет, а он так высок, что свободно мог положить длинные руки на спину лошади и так, облокотясь удобно, разговаривать с пастухом. О чем он тогда рассуждал, что думал, глядя в костер, теперь уж Таган-ага Човдуров, буровой мастер, всего не вспомнит. А ведь костлявый подпасок-чолук это он сам! Но как давно это было — за семью хребтами времени!

Байский чолук.

Бай, помнится, был тучный и грязный. Злой человек — хуже зверя. Ременная плеть туго намотана на покрасневшую кисть пухлой руки. Хорошо, хоть редко заглядывал на дальние пастбища.

А подпасок месяцами не знал пути в аул: стадо не отпускало.

И все же они встретились однажды — бай и чолук.

Была самая ранняя весна. Проклюнулись тонкими иглами травы, овцы жадными губами старались защипнуть их и не могли, бродили голодные и день ото дня тощали. А в песках должен был уже зеленеть черкез, и опытный пастух, оставив стадо на попечение подпаска, в полночь сел на осла и поехал в аул посоветоваться с баем, не отогнать ли гурт в пески, а заодно и запастись едой для дальнего перегона.

И только он уехал — поднялась песчаная буря. Овцы стали разбредаться. А скоро приблизились и волки, словно ждали этого часа. Псы, перекликаясь, повизгивали и, насторожив уши, кружили, сгоняя овец в гурт поплотнее. И Таган, хорошо понимая собак и сам чуя недоброе, во весь дух бегал взад и вперед; всюду слышался его голос:

— Алабай! Гляди, Алабай!..

Огромный пес-вожак, угрожая невидимому врагу и ободряя подпаска, гулко отзывался то с одного конца стада, то с другого:

— Вовх!.. Вовх!..

И человек, и псы знали, что в ночную непогоду волки их не боятся, наглеют. Вот где-то слева овцы шарахнулись, хлынули в сторону. Собаки — туда!

— Дави, Алабай!.. — слышится хриплый голос чолука.

А в это же время где-то справа шараханье, блеяние, панический топот копыт.

— Сюда, сюда, Алабай! — кричал растерявшийся подпасок.

Умный старый пес, конечно, знал все волчьи хитрости, но тут он немного увлекся и после того, как отбил овцу, еще разъяренно преследовал волка, пока не загнал его в кустарники за холмом.

Так до самого рассвета, высунув языки, бегали псы вокруг стада. И подпасок тоже измучился, он все чаще останавливался передохнуть, бессильно опершись на длинную палку.

А утром ветер сник, пыль в воздухе поредела, и в мартовском блеске встало солнце из-за холмов. Тагану не было нужды пересчитывать овец, он только пробежал взглядом по головам сгрудившейся отары и, чувствуя, как холодеет загривок, понял, что не хватает двухгодовалого барана с залысинкой на лбу и меткой на левом ухе. Все стало вдруг понятно: это когда Алабай увлекся погоней за серым, другой волк подкрался к стаду, впился зубами в шею барана и утащил его в кусты. Уже растерзал давно…

А тут и еще одна овечка с окровавленным курдюком едва держится на ногах. Таган постоял над ней, поглядел, как она мелко дрожит. Злой от горя, голода и бессонной ночи, он то вытаскивал из-за пояса острый нож, чтобы прирезать, ведь все равно подохнет, то снова совал нож за пояс. Он не решался, потому что хорошо знал нрав хозяина и был готов хоть сейчас бросить стадо и уйти куда глаза глядят от расправы, но понимал, что все равно догонят, не спасешься…

К полудню пастух вернулся, да, на беду, не один: с ним приехал бай. Хозяин с трудом слез с коня, расправил грязную бороду, недреманным оком проследил, как чолук отвел коня в сторону и примотал поводьями к кустику. Искоса поглядывая, Таган видел, как бай прохаживался, разминал кривые ноги… «Ну, будет сейчас великий той!..» И верно, не успел так подумать подпасок, как раздался визгливый крик аульского богатея:

— Эй, чолук! Что с овцой сделал?

Израненная волком овца уже не стояла на ногах, не поднимала головы, — все и без слов было понятно, а парень не любил оправдываться. Он только подбросил еще сучьев в костер; рассказал заодно и про лысого барана. Пастух оцепенел в ожидании расправы. А подпасок стоял, опершись на палку, слушал байский визг и смотрел прямо в лицо баю, а тот, задохнувшись от злости, позеленел.

— Матерью не вылизанный! С жиру тебя ко сну клонит! Если б не дрыхнул под кустом, разве б отдали такие собаки барана! Не знаешь ты еще у меня, что каждый ягненок в стаде дороже десятка таких, как ты, голодранцев!.. Я тебя в землю закопаю живьем!..

— Бай-ага, — хмуро попробовал возразить подпасок, — о том, что я был голодный, я и не стану говорить, но как же я мог спать, если этой проклятой ночью буря и волки, как два копья, воткнулись в мои глаза?..

— Так вот же тебе и третье копье, затхлая падаль!

Жгуче свистнула плеть, удар пришелся по плечу парня. В первый, да и в последний раз его в жизни били… И зарубка осталась навсегда — не на плече, а в памяти человека. Удары плети сыпались, что называется, от души. И дырявый батрацкий чекмень не мог защитить… Это потом Таган исподволь рассматривал на своих плечах и груди синие змеи, исполосовавшие вкривь и вкось худое тело. А в ту минуту стоял недвижно, не вздрагивал под ударами, в глазах — ни слезинки. Вдруг какая-то мысль озарила лицо, он отбросил свой посох, но не схватился за нож, а просто протянул руки к байской бороде. Да, это движение не было инстинктивным порывом, оно последовало за мыслью! И таким грозным было это движение, что бай, ослепший было в самоупоении ярости, тут прозрел — прозрел, то есть струсил! Подпасок шел на него безоружный, с вытянутыми руками, а бай пятился, пятился, упрятав плеть за спину.