Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Все сделаю чин по чину, как ты приказал, — приосаниваясь, сказал Лесников.

— По коням! — приказал Бессмертный. — Вперед, товарищи!.. Вон они мельтешат на дороге…

Свирепо поглядывая на пленника из-под нависших бровей, Лесников спросил:

— Значит, ты сам Замятин будешь? Слыхал, слыхал о таком сукином сыне, злодее-изверге. Прославился, кровопийца, по краю…

Одним неуловимым движением Замятин разорвал связывающие его путы. Через секунду винтовка Лесникова была уже в руках гориллы Замятина. Он ударил ею Силантия по голове, и тот, не пикнув, свалился на ледяную дорогу.

Наступала темнота, и партизаны прекратили бесполезное преследование карателей.

Возвращались в село. Лошадь Костина захрапела, шарахнулась — на дороге лежал человек.

— Силантий Никодимович! — вскрикнул Бессмертный и спрыгнул с лошади.

Он подхватил его и усадил на седло впереди себя. Дорогой Лесников пришел в себя и рассказал, как оплошал с Замятиным.

Бессмертный корил себя за то, что не проверил сам, как был связан хорунжий.

— Второй раз я его упустил, раззява! Как теперь посмотрю на командира? Я-то его силу знаю: вражина меня, как кутенка, одной рукой поднимал. В горячке был, вот и упустил… Здорово он тебя саданул-то?

— Голова гудёт, но, кажись, лучшает, — ответил Силантий.

Утром Яницына увезли в отряд Сергея Петровича. Теплые, трясущиеся ладони Палаги бережно приняли с саней слабое, бесчувственное тело Вадима Николаевича; суровая старуха взяла его на свое попечение:

— Мы с Аленушкой Смирновой походим за ним. Не оставим без внимания. Осиротил меня Ванька Каин, оставил бобылкой. Ан нет! Услышал господь мою тоску, услышал, как по ночам волчицей вою, у которой росомаха выводок слизнула… Жив будет сынок! Выходим…

Одновременно с пулевым ранением привязалось к Вадиму воспаление легких — двустороннее, тяжелое. Температура сорок держалась семь дней. Только после кризиса пришел в себя больной. Около нар на табуретках сидели Сергей Петрович и бабка Палага.

— Никак очувствовался? — склонилась над ним Палага. — Расхороший ты мой!..

— Он, кажется, пропотел? — спросил Лебедев. — Фельдшер велел тотчас же, как пропотеет, сменить белье.

— У меня все уже наготове, чистое, сухонькое. Помоги, командир, переодеть… — Она приподняла Вадима, подсунула под спину подушку, орудовала. — Лежи, лежи, не двигайся, не помогай нам. Сами управимся. Ишь расхрабрился, баламут!..

— Дежурите? — спросил Яницын. — У тебя, Лебедь, мало других дел? — И, не сдержав нрава, созорничал: — А где я? На том свете, в раю, или на этом? Неужто я не дал дуба?..

— Не охальничай! Не безбожничай, грешная, беспутная твоя голова! — напугалась Палага. — Прыткой какой! Тебе велено молчать, а ты едва очухался и зазубоскальничал!

— Не буду! Не буду, бабенька Палага! Молчу, как утопленник…

— Утопленник… — пробурчала бабка.

А к вечеру Вадим устал, побледнел. Встревожилась бабка Палага, в сердцах прикрикнула на командира: зачем разговаривает, больному волю к ослушанию дает?

— Спи, спи, сынок! — приказала она Вадиму и зевнула сладко. — Мне самой поспать охота! Вот сдам дежурство Аленушке Смирновой — мы ведь с ней поочередно ночи около тебя высиживаем, — узнаешь, как своевольничать: не разрешит головы от подушки поднять. Женщина сурьезная, требоваит от больных: «По струнке ходите, я вам!..» Аленушка строга! Ни в чем суперечки не терпит, — пугала бабка. — Я, старая грешница, и засну чуток около тебя, сомлею, а она ночь сидит как вкопанная, не шелохнется, глаз не спустит. Через Аленушкины руки сколько болявых-то прошло!..

«Аленушка Смирнова!» И Вадим ухнул в тяжелый, горячечный сон. С этим он проснулся ночью. Лампа приглушена. Спят. На табуретке — вот тут, рядом, протяни руку и коснешься! — сидит женщина в белом платке, из-под которого выглядывают золотые кудри.

«Аленушка Смирнова!» И опять то ли сон, то ли забытье?

И так — через ночь: когда дежурила Смирнова, притворялся спящим, из-под прищуренных век смотрел — смотрел! — на белое овальное лицо, отросшие до плеч золотые волосы, вьющиеся кольцами. Она сидела спиной к свету, ее глаза тонули в полумраке землянки. Спит? Бодрствует?

Как нарочно, как назло, поскакали дни, будто вспугнутые дикие кобылицы. Быстро пошла на убыль болезнь. «Фершал земский. Старик. Понаторел. Взглянул — знает, как лечить. Не то что молодые…» — говорила довольная бабка.

Веселился партизанский отряд. Подобрел от радости командир. Ликовала Палага. Из какой напасти вызволили Вадима Николаевича! Идет на поправку Яницын!

На быстролетных нартах приезжал Ваня Фаянго, сбегал по ступенькам, вручал берестяной туесок.

— Бабушка Анна клюкву есть велела. Клюква болезнь лечит. Однако, ты, Вадимка, живой будешь? Бабушка Анна бруснику пришлет. Кисленькое больному хорошо! Исторкалась бабушка Анна: «Вези Вадимку к нам. Сама лечить буду травой». — «Однако, говорю, зачем травой? У них дохтур пилюлями-микстурами поит!» Сердится моя старуха: «Ты, Ванюшка, на старости бестолковый стал! Вези, говорю тебе, Вадимку к нам, живо на ноги поставлю».

— Ты не волнуйся, Ваня! Я уже поправляюсь. Скажи спасибо бабушке Анне…

— Тогда прощевай, Вадимка! Будь здоров, Сережа! Бабушка Палашка! Дальше гнать нарты надо, охота не ждет Ваню Фаянго. Селэ-вуча! Ходь!

Военно-революционный штаб прислал нарочного: как только Яницын будет на ногах, ему надо приехать и принять на себя ряд неотложной важности дел.

— Вот, Лебедь, птица гордая, скоро уеду. Надолго ли, не знаю…

— Не торопись, тебе надо вылежаться, — студил командир нетерпеливую горячку Вадима.

Бабка Палага сердится, бьет себя по грузным бедрам.

— Не пущу, не пущу, и не заикайся об этом загодя! Пока фершал не позволит. Так бы и сорвался, непоседа!

Яницын покорно помалкивает, не отвечает на ее упреки — и этим подливает масла в огонь.

— Наскрозь вижу, чем дышишь! Не пущу больного, так и фершал сказал!

— Я самоволку в отряде не терплю, — покорно отвечает ей Вадим. — Как начальство прикажет…

Нетерпение уже било раненого. Сколько же можно вылеживаться? Звали неотложные дела. Гонец за гонцом. «Приспичило им там! — сердилась Палага. — И больному покоя нет!» И Яницын заторопился в дорогу: наступают, нарастают решающие события; не бывал никогда Вадим в обозе.

Пришел день — и, оберегаемый преданными сиделками Палагой и Аленой, болящий шагнул за порог землянки и… ослеп. Снег и солнце. Солнце и снег. До чего же хорошо жить на этом белом грешном свете! Черт возьми, Вадим! Жив, жив курилка! Дыши, дыши! Хорошо…

— Спасибо за все, бабушка Палага…

Бабка уже лезет в карман за самосадом, прячет слезы: вы́ходили сына богоданного! А был день, когда фершал сказал: «Плох. Перенесет ли кризис?» Сергей Петрович сам в ту ночь сидел около нар как припаянный: слушал — дышит ли?