Михаил Стельмах - Щедрый вечер

— А вы ее ломаете?

— Ну да, ну да, а то что делать зимой? Рыбу глушить запрещают, так вынужден был перейти на калину.

— Простуду лечите ею?

— Нет, я ее, голубку, в город вожу, продавать, значится. Городские имеют глупые деньги — даже калину покупают, любуются ею, вроде сроду не видели.

Дядька Себастьян заглянул в мешок плосколицего, вытянул искалеченную кисть калины, рассердился, сразу перешел на «ты»:

— Кто тебя научил ломать руки деревцам?

— Руки? — удивился, хихикнул плосколицый и посмотрел на дядю Себастьяна, как на чудака.

— Ты не хихикай, ум недозрелый; потому что положу на санки и в уезд отвезу!

— Большой крик за малый пшик! — обижено заметались узкие, присосанные губы. — За что мне такая канитель?

— Не калечь дерево! Оно семь лет после твоих рук будет слезой плакать. Нож имеешь?

— Имею.

— Сейчас же зачисти все изломы, не будь ордынцем среди такой красоты!

— А мне, значится, что? Если надо зачистить, так зачищу. Вы в начальстве ходите?

— Разве же не видно?!

— Да видно. С Литина или из Винницы?

— Из Винницы.

— Значится, есть такой приказ, — удивляется мужчина. — Дождалась и калина приказа. Вот я сейчас же зачищу свои следы. — Он вынул нож и исчез за теми деревцами, которые до сих пор за их красоту калечат люди…

Между роскошными красными кистями выезжаем на луг, дальше на дорогу — и вперед, вперед, а всполошенные мысли ширяют сквозь тьму веков, и в моих глазах стоят те перехваченные ордынскими огнями девушки, из которых проросла калина. Вот я даже услышал, как застонала земля. Осмотрелся. Нет, это гудела над рекой небольшая мельница, тяжелое обмерзшее колесо лихорадило ее, а она делала свое дело, как человек, и стонала, как человек.

— Теперь, Михайлик, уже недалеко. Не замерз?

— Не замерз.

— Все равно немного пробежимся.

И мы бежали взапуски с дядей Себастьяном, он перехватывал меня, подбрасывал вверх и ловил, как мяч, а умный конь искоса посматривал улыбающимся глазом и сам догонял нас.

Вот и Майдан — Треповский, и река Гарь, и крутояры, и глинистые красные холмы, обросшие хатами–белянками. Мы въезжаем на школьный двор, где яснеет большими окнами двухэтажная, красного кирпича школа. Во дворе сейчас тихо (школьнике разъехались по домам), и только голуби воркуют на тепло.

С боязнью и радостью я поднимаюсь протертыми металлическими ступенями на второй этаж. Вот дядька Себастьян останавливается у высоких дверей и осторожно стучит кулаком.

— Заходите, заходите!

Мы переступаем порог просторной комнаты, здороваемся с немолодым в очках мужчиной, седые волосы которого легли на плечи. Дядька Себастьян идет к нему, а я, как заказанный, прирос к полу: против меня и по правую сторону, и налево стоят огромные дубовые шкафы, а из них сквозь стекло видны тысячи книг. Их, небось, и на десяти телегах не вместил бы! Сперва я не поверил, что столько можно собрать книжек в одном месте. Куда там поповской библиотеке! Есть же такие счастливцы, что имеют доступ к этому добру. Пока я вбираю в глаза корешки книг, ко мне подходят и дядька Себастьян, и заведующий библиотекой.

— Это, Михайлик, учитель Дмитрий Анисимович, — знакомит меня председатель комбеда.

— Спасибо, — невпопад говорю я и так выминаю шапку в руках, что с нее летит шерсть.

Дмитрий Анисимович только переглянулся с дядей Себастьяном и кротко заговорил ко мне:

— Наша библиотека, Михаил, выдает на дом только по две книги. Какие тебе нужны? Или выберешь сам?

— Я сам, — прикидываю, что надо выбрать две самые толстые книги. Дмитрий Анисимович растворяет дверцы шкафов, а я рыщу глазами по толстым книгам. Вот, кажется, можно взять эту в черном переплете.

— Выпишите, если можно, ее.

Дмитрий Анисимович, улыбаясь, подает мне пьесы Шекспира и говорит:

— Тебе еще рановато браться за эту книгу, хотя ее написал лучший драматург мира.

— Чего рановато? — бормочу себе под нос. — Я очень люблю читать пьесы.

— Оно и хорошо; у меня таких читателей немного. Но эти пьесы будешь учить лет через шесть–семь.

— А в них стрельба есть?

— Что–что? — становятся круглыми серые глаза учителя.

— Спрашиваю, или бьются, или стреляют в этих пьесах?

— Ага! — понял меня наконец Дмитрий Анисимович и пустил улыбку по усам и в очки. — Бьются здесь не на жизнь, а насмерть, но не стреляют, — тогда еще как будто и пороха не было.

— Тогда я возьму ее, — люблю, когда бьются, — неловко оправдываюсь перед учителем.

— Ну, если так настаиваешь, бери! — вручает мне толстенную книгу Дмитрий Анисимович. — Только одно условие: потом расскажешь, о чем здесь пишется.

— Согласен.

— Какую же тебе еще подобрать? Не эту ли? — показал учитель на одну из самых толстых книг в полотняных переплетах. По всему видно было, что он сразу понял мой вкус.

— Можно и эту, — беру в руки произведения Мамина — Сибиряка. Дядька Себастьян тоже выбрал себе книги, правда, не такие толстые, как я. Мы поблагодарили Дмитрия Анисимовича, а он на прощание и говорит;

— Ты же как закончишь свою школу, приезжай учиться к нам. Я дам тебе все книги прочитать.

— Спасибо, спасибо, Дмитрий Анисимович, — кланяюсь старому учителю, а он кладет мне на голову пропахшую книгами руку и мигает веками…

Как радостно было теперь упасть в сани! Книга приятно холодила пальцы, и короли, и рыцари выходили из нее, и бились, и падали тут, в снегах, где пахла примерзшая калина, где ветряные мельницы бились с полумглой и призывали к себе добрых людей молотить на хлеб.

— Михайлик, глаза попортишь! — кричал на меня дядька Себастьян. Я улыбался ему, закрывал книгу, но через минутку снова разворачивал ее, чтобы хоть взглянуть на чудовищ, зачем–то закованных в железо.

И изморозью, и дымами, и разбросанными огоньками, и звездами встречает нас заснеженное село. Вот у дороги заскрипел журавль, а за дорогой отозвалась щедривка:

Щедрий вечiр, добрий вечiр,

Добрим людям на весь вечiр.

— Спасибо, деточки, что защедровали нашей хате и нам… — шелестит женский голос.

А вон у ставка запели сами девушки:

Щедрик, щедрик, щедрiвочка,

Прилетiла ластiвочка…

Я сразу узнаю Любин голос, привстаю на санях и кричу через ставок:

— Люба, не простуди голос!

От ставка слышится сначала смех, потом кто–то отделяется от компании и изо всех сил летит к нам.

— Михайлик, пирожок хочешь? — высмеивается Люба, падает на сани и подает мне выщедрованный пирожок.

— А я тебе калины привез, бери.

— Дядя Себастьян, а вы не хотите пирожок? Он еще теплый.

— Если теплый, то что же… — поворачивается к нам, смешно разводит руками дядька Себастьян. А Люба уже весело стрекочет мне:

— Михайлик, а дядька Николай и твой отец уже вернулись домой!