Лев Хахалин - Последние каникулы

— Выпил? — холодно спросила она. — Не дыши на меня!

— Хорошо. Буду смотреть на тебя, не дыша. — Она резко встала и хотела было уйти, но Вадик поймал ее руку. — Что с тобой?

— Я этот запах не переношу, не могу, у меня сердце болеть начинает, — со слезами сказала она. — Он всю жизнь нам отравляет…

— Сейчас, — заторопился Вадик, доставая сигареты, — сейчас…

— Ой, Вадик, — заплакала Оля, — плохо мне! — Валилась на него, запрокидывала голову.

— Ну–ка! — Он усадил ее, поймал неровный пульс. — Сердце болит? — Нырнул в медпункт, на ощупь порылся в чемоданчике, вытащил пузырек с нитроглицерином, вслепую накапал на кусочек сахара…

Она сидела, прижавшись к нему плечом, изредка всхлипывала, а под его пальцем дробно билась ее кровь; то сильными, то слабыми, нагоняющими друг друга толчками, ее сердце с трудом делало свою работу. Вадика прошиб пот: рецидив? Не похоже. Надо бы послушать, но ведь…

— Душно! — сказала Оля и расстегнула пуговку на кофте. Она встала и шагнула в темноту, скрипнула мокрая трава под ее резиновыми сапожками. Олю шатнуло, и Вадик обнял ее.

Тихо накрапывал дождь, и неизвестно как прорвавшаяся через тучи на «море» светила кривая луна. Оля зябко повела плечами, и Вадик накинул на нее кожанку.

— Что она такая тяжелая?' '

— В одном кармане фонарик, в другом пакет со шприц–тюбиками. Пососи еще нитроглицеринчику?..

— Ничего, оклемаюсь, — почти обычным своим голосом отозвалась Оля. — Залезай под куртку, вымокнешь.

Под курткой было тепло, уютно. Осторожно обняв Олю одной рукой, другою Вадик опять захватил пульс, что–то показалось ему знакомым в сбивающемся ритме. Неужели?.. Они постояли, не шевелясь, несколько минут.

— Ну–ка, вздохни, — велел Вадик. — Задержи дыхание! Так! Присядь, еще! Еще! Дай руку!..

— На что я тебе такая больная? — Она прислонила голову к его плечу, попробовала отнять руку.

— А чем ты больна? — пробормотал Вадик, считая пульс.

— Ревмокардит. Вялотекущий. Правильно сказала?

— А это вопрос. Тебя хоть раз толково обследовали? — Вадик отпустил ее руку, взял ее лицо в ладони.

— Из больницы я зимой сбежала — сессия была. И еще — там такая врачиха!.. Фу–ты, ну–ты!..

— А приступы всегда так протекают?

— А сегодня почти ничего и не было. Я как понервничаю…

— Лапа! — шепнул Вадик. — А ведь у тебя, похоже, вегетодистония, а не ревмокардит. Вот что у тебя! Это большая разница, Олюша. Давай я тебя полечу! — Она молчала, тихо дыша ему в щеку. — Ну, пожалуйста! Я сумею, честное слово! Ладно?

Исподволь, дрожанием, задержанным вздохом, сцеплением пальцев поднималась в них слепая волна. Каждый поцелуй прибавлял ей силы. «Остановись! — шепчет Оля. — Вадик!» Но нежность и теплота ее шеи, бесконечный мрак ложбинки на груди и боль в затылке от ее сильных пальцев — не остановиться! Но губы ее просят — тихо, тихо! Сердце ее, вот оно, под щекой, ровно и мощно бьется в руке. «О, Вадя!..»

— Что ты затих?

— Слушаю.

— Ну вот еще! — Она оттолкнула его голову и, повернувшись спиной, застегнула кофточку. — Дай фонарик. Вот прочитай. И не говори потом ничего, хорошо? Не спрашивай, ладно?

«Здравствуй, дочка моя, Олечка! — из–за Олиной спины прочел Вадик. — Опоздала с ответом, прости. Потому что решила денег послать тебе, знаю, виновата, что давно не посылала. Но ты ж знаешь мое положение. Посылаю тебе пятнадцать рублей, потрать их аккуратно, скоро опять не пошлю. Дома, не беспокойся, все здоровые, работаем весело. Алекша с дядей много сена накосил, если с погодой повезет, то на зиму мы сеном обеспечены. Дядя обещал машину щепы выписать на лесопилке, раз так, то и с дровами мы будем. Витя и Алекша классы хорошо кончили, на четверки. Их в школе хвалили и тебя добром вспоминали, говорили, что в московский институт поступить не шутка. Про твою учебу я не спрашиваю, отношение твое серьезное к ней я знаю. Уж хоть ты у нас в люди выйдешь, мечту мою исполнишь. Один меня страх за тебя точит: как бы ты не встретила там парня непутевого и не сбил бы он тебя, не показалось бы, что институт тебе не главное. Мужчины это умеют, дочка. Мою жизнь ты знаешь — не гонись за красотой и веселым характером, не это в Жизни главное. Только это меня и пугает, а что ты самостоятельно живешь, так это хорошо. Не поняла я, про какой отряд ты пишешь, за 'деньги работаете, нет? Отставать от девчат, конечно* нельзя, но и меня пойми. На зиму тебе зимнее пальто справить надо. Не хотела я писать тебе про то, но раз уж такое письмо получается. Одним словом, на День Победы он опять пришел. Чемодан свой принес, потом и постель притащил, с ребятами разговаривал, шутил, паспорт мне свой отдал, трудовую книжку показал — экспедитором работает. По нему работа. Два дня в будни держался, потом опять домой в дряни стал приходить. А в субботу надел черный костюм, одеколоном набрызгался и в общежитие на стройку поехал. Опять к ней, наверно. Слово ему не сказала, а вещи его собрала, в сени вынесла. Документы на чемодан положила. Всю ночь проплакала, ждала ирода, боялась, ребят опять напугает. Утром гляжу — он в сарае спит. Глаз у него подбитый, морда синяя. Прогнала я его, Олечка, совсем. Пусть под забором умрет, тогда в дом возьму, похороню по–человечески, а жить ему с ребятами не дам. Написала, что бы ты мне посоветовала, как я решила, какое твое мнение. Алекше до армии пять лет, и возраст у него самый опасный, и лучше он вовсе без отца растет, чем с таким папкой. Из твоих подружек Галя замуж вышла, а Машка Козлова девочку родила, ее встретила с ребенком, привет тебе передает и говорит, чтобы замуж не спешила. Живет она у свекрови, богато одетая, по–городскому, да, видно, не ладится. Днями вернулся из армии Коля. Заходил, про тебя спрашивал, но адрес я ему не дала. Он все такой же, ласковый, трезвый. Сказал, что до осени в лесхозе побудет, а потом на стройку, наверно, уедет. Правильно я сделала с адресом? Еще бы написала, поговорить охота, да бумага кончается. Поклоны тебе от дедушки и бабушки, совсем они старые стали. Другая твоя бабка, отцова, меня теперь знать не желает. Ну, и я ее тоже. Целую тебя. Твоя мать Надежда Смирнова».

Оля взяла у него письмо и спрятала в нагрудный карман.

— Пойдем к «морю», — сказала она. — Не трогай меня сейчас, — дернулась она внезапно.

На обрыве было холодно, одиноко, был ветер, волнами набегали дождинки. Только в окнах веранды дома егеря колебался слабый свет, качалась его тень. Теперь Олю трясло, и Вадик потащил ее в дом, в тепло.

— Полуночничаете? — одобрительно спросил дядя Саша, крутя отверткой в каком–то механизме. — Садитесь, чайком погрейтесь. Иль еще чего дать? Угощайтесь. — Он кивнул на вязанку вяленой рыбы, тускло желтеющую при свете керосиновой лампы.

— Спасибо, дядя Саша, нам чайку бы! — прошептал Вадик. Налил из фукающего самовара две кружки кипятка и по егерскому рецепту опустил туда спинки вяленой щуки. Они сели на овчины, тесно прижались друг к другу. Оля была притихшей, робкой.