Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

Алексей Федорович прошел в ванную и освежил под краном голову. Ему казалось, что она у него заболевает. «Да, люблю, – продолжал он после этого свои размышления. Я хорошо знаю себя и думаю, что не обманываюсь. Тут трудно обмануться. Я хочу видеть Юлию Александровну, говорить с ней… Я считаю, что мы хорошо понимаем друг друга… Она подходит мне. Несмотря на то, что…» Тут он вспомнил, что она довольно капризна, но не настолько, по его мнению, чтобы отравить существование. Все, в конце концов, устраивается и приводится в надлежащий вид – так думалось ему. И так как в иные моменты человеку кажется, что жизнь состоит лишь из воспоминаний, наблюдений за настоящим, мечтаний о будущем и еще сравнивания всего этого друг с другом, то и Алексей Федорович предался такому же занятию.

Он вспомнил, как познакомился с Юлией Александровной, и как она поразила его своей красивой холеной внешностью, но тут же, на каких-то выдуманных им счетах, он невольно сбросил несколько костяшек из-за ее некоторой надуманности и жеманности в движениях. Как неестественно сидела она однажды в кресле и читала журнал! Она больше смотрела не на журнал, а на руку, которая, придерживая его, должна была красиво лежать на ручке кресла. Она и журнал-то взяла для того, чтобы подчеркнуть красивую линию своей руки. Но это, конечно, мелочи! И он стал думать о других свойствах ее характера и качествах женщины, которые не могли его не волновать.

Ну, а потом, чтобы сравнить и взвесить все до конца, Карташов вспомнил о Варваре Николаевне. И тут произошло интересное явление, которое поразило его потом своей закономерностью. Если воспоминания о Юлии Александровне обычно вызывали в нем поток самых острых и беспрерывно меняющихся, вспыхивающих и угасающих чувств и желаний, то мысли о жене приводили его в состояние покойного и очень значительного душевного равновесия. Но это только в том случае, если ему не было нужды вспоминать о том двусмысленном положении, в котором он находился. Это обстоятельство, конечно, постоянно вызывало в нем раздражение. Ну, и сейчас, глубокой ночью, когда все вокруг спали, Алексей Федорович считал себя самым одиноким человеком в мире. Он, вызывая в своем воображении то образ Юлии Александровны, то жены, заметил, что воспоминания о Варваре Николаевне гораздо богаче и ярче, несмотря на то, что думы о Юлии заставляли его сердце так сильно биться, что даже отдавало в виски. И он пытал себя очень упорно и откровенно, не идя ни на какие компромиссы с совестью. И все же не мог еще выяснить, что же в нем преобладает: стремление к острым и волнующим переживаниям, привлекающим его своей вечной новизной, или же желание постоянного и уравновешенного чувства, сосредоточенного на очень простых и мудрых движениях души?

Неужели ему захотелось повторять те незабываемые минуты, когда он, ощущая во всем теле усталость, возвращался под утро от Варвары Николаевны. Ему казалось тогда, что все краски мира сверкают перед ним в своем слепящем человеческий глаз великолепии. Веки у него вздрагивали от охватывающей его душу радости, и он с жадностью глядел на все то, что попадало под его мечущийся взгляд. Никогда потом уже ничто не казалось ему таким прекрасным, как те утренние часы. Да вот, хотя бы одно такое утро… Москва еще спала, хотя и рассвело. Небо было перламутровым. У самого горизонта оно было все еще пепельного цвета, но наверху выделялись розовые полоски. Это плыли облака, освещенные первыми лучами солнца. Над головой, в зените, было бледно-голубое небо, но и там плыли облака и они тоже кое-где отливали розовым. Он шел по Арбату. Блестящая, политая дворниками, асфальтированная улица, казалось, была стиснута домами. Они отражались в мокрой мостовой, но не настолько, чтобы она могла походить на реку. Дома до половины были озарены желтовато-розовым светом. А на зданиях, облицованных под гранит, играли сиреневые оттенки. Чирикали птицы. Вдали громыхали трамваи. Но на Арбате было тихо, потому что автобусы и троллейбусы начинали ходить гораздо позднее. Он шел и говорил себе: «До чего же все это замечательно». До дому добирался долгим путем обессиленный, и сразу же засыпал. А при следующей встрече с Варей, он ей все рассказывал, и она слушала его с улыбкой и понимала. Она все понимала.

И вот теперь он хочет все это испытать вновь. Заново? Да, да, хочет!.. Но не кощунство ли повторять еще раз что-либо в этом роде?..

Алексей Федорович нагнулся над подоконником, опираясь на него руками, и склонил голову. А не кощунство ли повторять еще и это?.. И снова его атаковали воспоминания. И опять о Варваре Николаевне. Было время, когда он не работал, а только учился. Работала жена. Она трудилась изо всех сил и зарабатывала на пропитание мужа, сына и себя. И ей приходилось очень много делать в промежутках между приступами подхваченной где-то малярии, от которой она избавилась лишь совсем недавно. Как он ценил ее тогда и любил! Как он гордился ею! И думал с благодарностью, что никогда-никогда не покинет ее… Он так любил подходить к ней и будить ее, чтобы обнять горячее и словно немного смятое в постели тело, и смотреть в ее, чуть мутные от сна, с уже проскальзывающими искорками сознания, глаза. Она вставала каждый раз посвежевшая и, как ребенок, порозовевшая от соприкосновения с мягкой подушкой, и тогда никак нельзя было подумать, что она больна. У нее никогда не было желтовато-бледного, с синими тенями, нездорового цвета лица.

И еще, и еще… Много других воспоминаний из жизни встали у него перед глазами вместо этого мрачного темного дома. Уже перестала звучать заграничная грустная мелодия. Но тоска еще металась в воздухе, как постепенно замирающее эхо от этой музыки. Карташов вздрогнул и поднял голову. Он пожалел и очень сильно пожалел, что с ним сейчас нет в квартире, в комнате, рядом с ним, Варвары Николаевны. Они бы подумали с ней вместе обо всем, что тревожит и его, и ее, подумали бы так, как однажды дружно размышляли вслух, когда не было еще у них теперешнего их материального благополучия. Когда не было между ними и трещин в их личной жизни.

Но Алексей Федорович немедленно же покраснел, хотя никто на него не глядел. Как ни трогательны были его мысли, он все же нашел в себе смелость признаться, что слукавил. Так, немножечко слукавил. Ведь только по его вине Варвара Николаевна проводит сегодня весь вечер и ночь одна, и думает сегодня одна, и переживает все тоже одна. Алексей Федорович попробовал было припомнить, когда произошел тот самый первый случай его маленькой, такой незначительной лжи перед женой. Лжи, – о посрамлении которой он в свое время с таким жаром распространялся. Но кто же помнит об этом? Кто же, считающий себя истинным праведником, будет так кропотливо и тщательно собирать все эти «мелочи», способные в одну минуту развенчать его и принизить даже в собственных глазах. Карташов думал о себе, иронически и с горечью вспомнил еще раз те слова, которые когда-то, как маньяк, выкрикивал женщине, не требующей от него этих слов и поглядывающей на него с любопытством. Карташов нервничал…