Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

На одной из полян Николай заметил бревно. Давай и бревно сюда на карту. Да не забудь приметить его положение. Завтра вернешься в эти края, посмотришь, переползет ли бревно с одного места на другое.

И вот опять лед. Очень много таких озер в лесу. Ага, мы видим перевернутую лодку на берегу! Черная цепочка следов ведет к ней из леса. Газ! Ручку на себя. Вниз! Очередь из пулемета, еще заход, еще очередь… Подлодкой может прятаться враг. Он так же хитер здесь на севере, как и на западе, как и на востоке…

В таком стиле Николай проработал с час. Он, как челнок, прострачивал лес. Взад-вперед, взад-вперед. Черное – белое, черное – серое, белое – серое… Однако к черту! Мы обнаруживаем интересную точку. Ба, да тут хуторок!

Николай делает круг. Домик, и сарай, и колодец, еще поленница дров. Занятно! Как жалко, что не видно хозяев, никто не машет ручкой и не стоит у изгороди девушка. Война! А что, если там притих на время тот, с кем разговор у нас раз и навсегда короток? «Та-та-татататата». Никого! Только пылит снег резвыми пульками. Не отзывается. Ну и леший с ним болотный! «А на карте я все же отмечу домик, и сарай, и поленницу».

Николай пошел вверх и вздрогнул. Вот, наконец, оно – движение, которого ему так недоставало. У края леса мелькнула какая-то черточка. Птица? Будь готов, наш лейтенант! Выше, круг, второй!.. Неподвижное – на бумагу, подвижное – в расход.

Два самолета низко летели над лесом. Один, как птица с подрезанным крылом, то припадал к вершинам деревьев, то опять вдруг его поддувало кверху. Другой тянул ровнее. Оба они держались рядом. А потом, словно охотник выстрелил по ним дробью, они разлетелись в разные стороны. И один из них, тот, что послабее, заспешил, захромал. А другой, как ястреб, забрался вверх, занимая боевую позицию.

«Та птичка сама себе дуба даст – связки лопнут. Наверняка наши подпилили, – прикинул Николай. – А с этой сорокой…» И он взял ее на прицел, эту сороку с белофинскими синими крестами на светлом поле крыльев.

«Та-татата-та… Та-та-тата-та…» Веер трассирующих пуль. Они, как шлейф, тянутся за хвостом у каждой птички. «Та-та-та-тата-та!» «Ну, подожди, проклятая сорока! Немного у тебя после этого останется перьев. Будешь кургузая». «Та-тата…» «Где же ты? Ведь только что была под носом. Только что пыль шла, когда я тебя причесывал свинцовой гребенкой. – Николай оглянулся. – Как, ты уже вцепилась в мой хвост? – Лейтенант съежился. Он ясно видел за спиной потухающий след трассирующих пуль. – А вот и цокающий звук… Что-то ведь зацепила и у меня, проклятая… Подожди!»

«Вот ты опять у меня на ладони!» «Та-татата-та!» «Но этого мало. Ты опять сейчас проделаешь свой фокус. Только не буду я тебя ждать!» Николай вспотел, и на лице его появилась злая гримаса. Нога вправо, ручка вверх, вправо нога, вправо. Газ! «Я тебя встречу там, где ты не ожидаешь. – Николай докончил маневр. – Вот она…» «Та-татата-тата!» «Если уж сейчас не выйдет – больше, значит, никогда не выйдет. А тогда мне крышка». «Та-та-та…» «Вышло. Ой, вышло!» Это так же трудно, как если бы с размаху ниткой в ушко иголки… Но иногда выходит. Вот сейчас это вышло. Девятый! Девятый самолет, сбитый им с начала войны. Николай убрал газ и посмотрел вниз. Он все еще дышал боем. «Кончено. Припечаталась! Свалила две сосны… Теперь домой».

Николай проделал несколько необходимых движений: выровнял машину, потянул на себя ручку и дал полный газ. Но не произошло того, что обычно следовало за этим, – очень быстрого и вместе с тем плавного движения вверх под углом, приличным для такого самолета, как у Николая. Вместо этого машина задрожала мелкой дрожью. Вибрация! Николай моментально убрал газ… не помогло. Болезнь вцепилась и трясла, трясла стройную машину. Все сильнее и сильнее. Ручка билась в ладонях летчика. «Так! Сорока сделала все-таки свое дело. Умирая, клюнула и его…» Машина завалилась набок. Николай, оставив все, выбросился вон. И тотчас открыл парашют.

Машина упала в лес, взрыва не было. Но через некоторое время внизу безмолвно вспыхнуло пламя.

– Девять – один! Все ясно.

Только бы вернуться на базу, только бы добраться до своих…

Не зевай, не зевай, Николай Воронцин! Примечай, что делается внизу. Это тебе пригодится. Вот сосна-гигант. Ее можно отовсюду увидеть, если влезть на любую ель. А от сосны, как ты видишь, идет путь к хутору. А от хутора… У тебя же должна быть карта, проверь, цела ли планшетка…

Земля! Летчик отстегнул парашют и пошел, погружаясь по колено в снег, цепляясь носками унт за корневища и бурелом. Часто падал, и вот за широкие отвороты его теплых перчаток проникли сырость и холод. Но он был упрям. Прядь черных мокрых волос выбилась у него из-под шлема и, немедленно, замерзнув, стала царапать лоб. Ничего! Он только чертыхался и шел, выдирая ноги из слишком глубоких следов. Он оглядывался, выдерживая направление. Над вершинами деревьев за его спиной мигало пламя горевшего самолета. Сквозь чашу продирался ветер и приносил лейтенанту запах гари. Вдыхай, мол, и размышляй. Что лучше, сгореть на костре или замерзнуть в снегу?

Ему повезло. В сумерках он подошел к хутору. Вынул пистолет и пополз к домику. Там он поднялся и посмотрел в окна. Потом, крадучись, обошел дом и остановился у входа.

Было очень тихо. На снегу виднелись следы поспешного бегства обитателей хутора. Лучше всего об этом свидетельствовал большой ящик комода, выволоченный на улицу и брошенный. Вокруг него были раскиданы вещи, одежда, утварь.

Николай прислушался. Ни звука. И тогда он поставил ногу на порог и распахнул дверь.

Короткий северный день слабо, но освещал еще хутор. Освещал изгородь, сарай, дом. Совсем плохо он освещал комнаты. Их было три. Одна из них, очень маленькая, – у входа. Николай мельком заглянул в нее. Что там может быть? Это из нее торчал, застряв в дверях, комод с пустым глазом для ящика. Николай обежал остальные. Никого не было. Все было разбросано. Пусто.

Николай остановился посредине комнаты и машинально стал растирать себе щеки, нос, лоб. Ему нужно сообразить. Нужно поразмыслить. Нужно обдумать…

Хотелось есть…

Шкафчик, на который он сразу же обратил внимание, был вделан в стену и выкрашен белой масляной краской. Николай распахнул дверцы и взял первое, что попалось под руку. Глубокий четырехугольный пакет из толстого картона. И в нем мелкий, мелкий, ровный, очевидно машиной наколотый, сахар. Очень много сахару… слишком сладко. Николай прижал к себе пакет и, сидя на корточках, силился разглядеть, что же есть еще в шкафу съестного.

Тишина, даже если шуршит в руках пакет, есть все-таки тишина. Это тишина леса, тишина брошенных людьми сарая, колодца, поленницы, тишина покинутого дома. Но если появляется звук, непонятный и совсем не похожий на шуршание пакета, то это уже перестает быть тишиной. Николай склонил голову, как встревоженный петух…