Лев Черепанов - Горбатые мили

— Кузьма Никодимыч! Вы-то воздержались бы. Вам — не обидьтесь за слово! — не по годам, знаете ли, резать. На шкерке… совсем другое дело, — кинулся за Кузьмой Никодимычем Игнатич.

— Что там… никак невозможно? — Кузьма Никодимыч, закряхтев, вроде утратил намерение сделать то, что задумал.

— Еще как! В головорезах у нас — во. Только с первым классом.

Из-за того что голова у Кузьмы Никодимыча была опущена, взгляд из-под бровей казался испепеляющим. Сам это заметил. Сказал:

— Тогда мне в самый раз. Есть такое право у солдата… вам известно. — Облокотился на шпангоут.

— А при чем здесь оно. Мы же не в армии как будто.

— Есть. Демобилизация его не отменяет: идти туда, где кому-то достается сверх меры.

— А все-таки переоценивать себя никак не годится. Вам тем более не советую. Кузьма Никодимыч?

— Я прежде всего солдат.

«Это хорошо, что оклемался Кузьма Никодимыч, — размышлял, подоспев к случаю, Плюхин. — А теперь? Сует свой нос куда не надо».

Белые по краям, похожие на сплошной круг, циркульные пилы вопили оглушительно. Приостанавливались и снова набирали рабочие обороты. Они требовали целую рыбу, с головой — вводили свою окровавленную площадку в дрожь. Вызывали такой же отклик у всей станины. Воздух не смел никуда переместиться, тоже дрожал. Пламенела от сгустков крови переборка. Отовсюду навязчиво, как на бойне, пахло тошнотной сыростью, висели прилипшие растянутые жабры, изуродованные, истертые, как мочала, клочья хвостов, воздушные пузыри.

Тут, среди швырнутых вверх кишок, рассыпанные в беспорядке окуневые глаза синели светло и ясно, подобно осколкам не поделенного циклонами и антициклонами неба. Они сильней всего подействовали на Назара. Его вроде качнуло только одного. А может, нет. Однако отчего же ему захотелось вдруг взяться за переборку, что сразу понял и принял как надо Плюхин, счел за долг товарища предупредить:

— Назар Глебович! Вы предусмотрительней… Не упускайте, куда может бросить. Поосторожней…

А в кою пору с ним рядом очутился второй штурман Лето? Уже без перчаток! Вымылся!

— Я хотел выключить силовую сеть. Чтобы не случилось с ним, с Венкой! — пояснил Назар.

Как старший после капитана, в первую очередь отвечающий за безопасность, Плюхин не одобрил это:

— Лучше я сам… Сейчас!.. — Он наклонился не по своей воле, задел Лето. Тот сразу, выпалил еще когда приготовленное, в каюте Зельцерова за столом с выпивоном и закусоном:

— Старпом! Я свое отплавал. Причина: семейные обстоятельства. — Краем глаза взглянул на Назара: не вытянулось ли у него лицо от того, что услышал.

— Если капитан не запросит мне замену, прекращу есть. Об этом быстро разнесется. Не как про капитанское жуирование при попустительстве философа — первого помощника. Первый, ясно, молодец против овец. Про меня постарается замолчать… не выйдет!

Лето действовал в сговоре целой группы недовольных Назаром, затевал скандал.

Назар почесал согнутым запястьем подбородок, спросил бесстрастно, учтиво — как будто ничего себе не позволил Лето, не допустил выпад:

— Вам надо на берег? Вы официально обратились ко мне?

К ним степенно и важно, движимый только любопытством, подошел Ершилов. Лето при нем обрел большую смелость, сказал нервно, громко:

— А как можно еще по-другому? Вы, товарищ первый помощник, не очень!..

Назар не оплошал. Подкинул для Лето:

— Потрудитесь изложить свои мотивы в письменной форме. Напишите заявление, тогда буду решать. — Тотчас направился к головорезам, под брызги, оставляющие на подволоке над брызжущей циркульной пилой Венки густо-рубиновые, исходящие на нет черточки.

Лето заслонился ладонью, выглянул из-за нее одним глазом:

— А вы разве за меня?

Затаясь у переборки, в узком заваленном окунями коридорчике, Назар следил за тем, как Венка хватал окуней за хвосты, учитывая волнение на океане. Сказал второму штурману, как огрызнулся:

— Еще подумаю. А что?

— Не поймешь вас! Ни за рядовых, ни за комсостав… Как эгоист.

Между тем Венкина фигура, вся испестренная, в свисающих мясных лохмотьях, как бы куда-то стягиваемая убыстряющимися режущимися вздохами, уплывала, поднимаясь и опускаясь вместе со всем, что его окружало.

— Я по-прежнему за справедливость, — сказал Назар. — Всегда, во всех обстоятельствах. А насчет приема пищи… что толковать? Как можно?.. Желаю вам приятного аппетита!

Негодуя, Лето повернулся, встречь несшемуся на него иллюминатору выбросил руку. Игнатич тут же воздал Назару:

— Здорово вы ему! Чтобы след остался… — Сразу присел оттого, что Венку потащило к циркульной пиле-головорезке, навалило на ее станину, перегнуло через железное полукружье-кожух… Только успел бы Венка отвести куда-нибудь руки, не наткнулся на требовательно ждущие зубья.

От пилы, насаженной на раскрученный, слепящий, точно окольцованный вал, все больше исходило дрожание, как от подгоняемой хищным нетерпением побыстрей укоротить все равно что. Тому, кто стоял при ней, приходилось придерживаться за поручни, чтобы не упасть, и тянуться за окунями в бункер, а затем пробрасывать их поперек пилы. Именно так.

Если сунуться с ухваченным окунем под зубья, не запасшись предварительно многими навыками, можно запросто потерять не только пальцы — всю ладонь, до запястья.

Измученный междоусобицей в небесах, словно приплюснутый, океан едва давал знать о себе. А Венка чуть не пел: «Я лучше, всех. Смотрите, вполне справляюсь здесь, как в рефрижераторной, когда в ней кавардак».

Рядом с Венкой, к такой же циркульной пиле встал Кузьма Никодимыч. Это встряхнуло Венку — привело в сознание. «Куда ты полез, старый? Куда?» — прикусил губу. Потом подошел к отцу, оттащил его за хлястик, чему тот от души обрадовался.

В Венкином письме к Зое после подвахты появилась приписка: «Здесь не выделиться. При новом первом помощнике ничего не дают сделать одному». Чтобы не ставить еще одну В, нацарапал: «Вечный пленник местных красот, можно еще так: поклонник».

Усталость сблизила экипаж больше, чем испитая до дна горечь отплытия, — мудрая, очень необходимая для высветления душ. Те, кто помогал обработчикам, заново ощутили, как это превосходно влезть под ледяной душ, какой разыгрывается аппетит — равный ему не вызвать никакими ухищрениями, никакими специями! А какое наслаждение после всего упасть в теплую простыневую белизну!

Перед уходом второй подвахты кто-то излишне энергично, не заботясь, как выйдет, крест-накрест перечеркнул цифру 804 и вывел выше ее свинцовыми белилами: 812.

Что это означало? Увеличивалась выработка? Ничего не выяснив, третья подвахта на всякий случай отправила в трюм еще больше замороженной рыбы, восемьсот двадцать ящиков.