Пётр Вершигора - Дом родной

— Придется вам задержаться, — сказал Максименкову Пимонин. — Документы? А вы, товарищи, пока свободны. Думаю, что твоему другу, — обратился он к Зуеву, — следует сутки-другие домой не возвращаться. Пусть побудет пока у тебя.

Зуев и Шамрай ушли от начмила.

— Куда? — спросил Котька.

— Да мне, понимаешь, все же надо начальству доложить об этом казусе. А ты?

— Куда же мне? — пожал плечами Шамрай.

— Ну, пойдем вместе, — боясь, как бы его горячий дружок еще чего-нибудь не натворил, предложил Зуев.

Новикову, который молча выслушал рассказ Зуева и Шамрая, позвонил Швыдченко. Он позвал обоих дружков к себе в райком. От Швыдченки пришлось зайти к прокурору. Там уже сидел Шумейко, небрежно что-то черкая на обрывке бумажки карандашом, иногда на полях рисуя чертиков. Всем было ясно, что главное сейчас — розыски убежавшего врага. Ясно это было и Зуеву. Но, глядя на Шумейко, сравнивал реакцию всех ответственных людей района на этот пока еще не «изученный», хотя и вполне понятный случай. Зуев с какой-то тайной радостью думал: «Как все же по-разному восприняли все это дело. Ну вот хотя бы вы, товарищ Шумейко. Я ведь хорошо знаю: вы сейчас увлечены «разработкой» Зуева, ковырянием в его отношениях с Зойкой, слежкой за его перепиской с профессорской дочкой, делом со злополучной «Ретиной», и так уже недешево обошедшейся Максименкову. Вряд ли вы догадываетесь, что это он самый сидит вместе с самогонщиками в вытрезвилке Пимонина. В конечном счете, и это ведь мина против Швыдченки, которую подкладывал под него Сазонов, — мина конструкции ретивого Шумейки…»

Зуев вспомнил: Шумейко только досадливо скривился, узнав о причине стрельбы на улицах Подвышкова. «Теперь небось думает: «Ну где это ваш власовец? Сбежал. Ищи его…»

Зуев почти точно угадывал мысли Шумейки. Конечно, если бы ему того «одессита» дать тепленького, он знал бы, как поступить! Нет! Он бы не попустительствовал. По долгу службы он обязан все сделать, и он все сделал бы. Запросы, розыски уже объявлены милицией. Но все же Шумейко недовольно морщился: фигура этого неожиданно появившегося невесть откуда власовца была явно лишняя на его шахматной доске карьеризма. Она только путала ходы. Ведь прояснялась цепочка Зуев — Швыдченко. А тут… А что, если зацепиться за этого горелого танкиста?.. Ага. Ор-ригинальный ход… И он мысленно отстранял Жору, втайне радуясь, что они, эти бестолковые солдафоны — Зуев и этот тракторист-окруженец — сами проворонили его.

— Как же это вы, хлопцы?! Он же сбежал из-под самого вашего носа, товарищ Зуев! Ну и вояки! Вот теперь-то, наверное, ясно, — очень тепло, даже нежно обратился он к Зуеву, — почему я говорил тебе не раз: «Эх, вы, а еще комсомол образца двадцатых годов». Проворонили?

Зуев молча отвернулся. У него не шевельнулась даже злость, эта реплика прошла как-то мимо него, не задев самолюбия. Он знал: если надо будет да если еще удастся на этом отличиться, Шумейко может сыграть и специальную партию, где королем окажется загадочный одессит. Если дадут команду сверху, он лопнет, а разыщет покупателя бульбы. Но тут его мысли перебил спокойный голос прокурора:

— Я уже дал санкцию милиции на задержание вашего… — прокурор запнулся, — ну, этого который на машине… Но вам, товарищ тракторист, придется предъявить доказательства.

Шамрай молча сбросил китель, стянул рубашку и повернулся спиной к прокурору. Откинув назад чуб, он провел рукой по голове. Страшный шрам заиграл, перекосился, словно передразнивая блюстителя закона.

— Вот вам и доказательство, товарищ прокурор, — сказал Зуев.

— М-да, — промычал прокурор.

— Действительно, — весело подтвердил Шумейко. — Тут ничего не попишешь. Доказательство, как говорят, налицо.

— Все это мы знаем, товарищ Шамрай, — перебил Шумейку прокурор. — Но нам нужен и важен факт: то есть имя, фамилия, время, место и свидетели. Голословным обвинениям, — он опять запнулся, задумался, подыскивая слова, — то есть обвинениям, не подтвержденным… Требуется не менее трех свидетелей. Хотя дело на сбежавшего заведено.

Как-то совсем по-другому отнесся к этой истории Федот Данилович Швыдченко.

Бывший партизан до вечера раза два звонил к Пимонину. Расспрашивал. Советовал позвонить в железнодорожную милицию.

— Должен он где-то машину эту бросить. Все же примета. Очень в глаза бросается. А поездом, а еще лучше пешком — ему больше расчету.

Он прислушался к ответу начмила, глядя задумчиво на Зуева и Шамрая, сидевших напротив за столом для заседаний.

— Нет, не скажи. Если не задержали до сих пор, то дальше все труднее будет. Впереди ночь — самое его время, а за ночь можно полтысячи, а ежели самолетом, то и не одну тыщу километров отмахать. Знаешь нашу рейдовую партизанскую поговорку: у вора сто дорог, а у того, кто его ловит, — одна. Ну, ну, лови. Желаю удачи.

Швыдченко положил трубку и вдруг неожиданно для обоих посетителей повернул разговор в сторону:

— Ох как не понравился мне этот тип. Еще там, в столовой. Нет, вы не думайте, что я вас, хлопцы, попрекать стану. Вот, мол, проворонили. Я же не… — И он замолчал на полуслове, что называется, прикусил язык. Но Зуев понял. «Я же не Шумейко», — хотел сказать Швыдченко. — Тут сбоку подход. Не понравился мне вот чем тот одессит. Я слушал его, и как живой встал передо мною один председатель колхоза… еще до войны я с ним срезался. Этот был из тех, что последнюю колхозную кобылку готовы на мотоцикл выменять. Сначала над ним посмеивались: то он с яблоками в Москву, то цибулю в Мурманск, то с картошкой в Ленинград. В общем, все у него на торговый лад. Был в районе вроде анекдота на всех совещаниях… Всего от него ждали, но такого, что отмочил он перед самой войной…

Шамрай, слушавший до этого как-то безразлично, с интересом повернул голову.

— В деснянской пойме, широкой, как море, и вольной, как ветер, гнездятся по пологим овражкам дубравы. Так я такой красоты ни на Карпатах, ни на Буковине, ни в Полесье никогда не видывал. Есть там дубы-столетки и даже старше. Они довольно часто встречаются. А самый знаменитый дуб на всю деснянскую долину — у села Голенка, того, где этот, со спекулятивными замашками, как нам казалось тогда, предколхоза бузовал. Говорили в народе — до тыщи лет тому богатырю. Такие уникальные растения недаром даже государство охраняет. Так же, как и достижения культуры… и ее мастеров, между прочим. И вот добрался, сукин сын. Решил спилить. Но дуб не поддавался. Все пилы поперечные обломал. Приехал в район — достал продольную, ту, что бревна на доски распускает. И у той поломали зубья. Так и бросил.

— Не поддался богатырь? — с надеждой спросил Шамрай.

— Сразу не поддался. Но ему ведь вокруг кору обрезали. Засох.