Пётр Вершигора - Дом родной

Дивизия к этому времени передислоцировалась куда-то в район Воронежского округа. Из фронтового госпиталя Зуеву надо было явиться в «Россию». Так уже привыкли говорить в оккупационных войсках.

До окончания десятилетки, благодаря увлечению археологией, у Петра Зуева развился местный, подвышковский патриотизм, немного смешной и по-юношески задорный. Главным его делом и мечтой было наблюдать и по мере сил двигать вперед развитие своего рабочего поселка (а может быть — чем черт не шутит — и прославить его!).

— Это еще от деда-прадеда в роду у нас такое, — замечала иногда мать. — Мы люди рабочие, и горе и радости наши на виду у всех…

— Гуртом и батьку отколотить сподручнее, — добавлял к слову старый Зуй.

Петяшка, росший без батьки, немного обижался:

— А деда?

— Эге, какой прыткий… — смеялся старик. — Про дедов присказка не дает совету… Так-то, брат. — И шутливо показывал внуку шиш, увесистый и заскорузлый.

— Ну да, я знаю. Это потому, что деды сами пословицы придумывают. Да все про других. А про себя помалкивают, — догадывался Петяшка.

— Тоже верно! Кто же на себя будет наговор сотворять, — миролюбиво заключил спор дедушка Зуй.

Комсомолец Зуев неплохо для школьника знал историю СССР, и хотя он, как и многие его сверстники, прихрамывал по всеобщей истории, это не помешало ему поступить на исторический факультет столичного педвуза. Наука раскрыла перед ним такие горизонты, что он поначалу даже захлебнулся, как человек, поднятый без кислородных приборов на четыре-пять тысяч метров в безбрежный воздушный океан. Он окончил вуз с отличием и мечтал остаться в аспирантуре. Война помешала этому.

Собираясь из Средней Европы домой, капитан подумал, что судьба дарит ему, может быть, единственную в жизни возможность поколесить по Германии. До сих пор капитан Зуев толком ее не видел. В пылу наступления он замечал лишь ее высоты, опушки рощ, окраины городишек с каменными домами, каждый из которых надо было брать как долговременное укрепление. Перед ними много раз наспех сколачивал Зуев штурмовые группы. Немцы, казалось ему тогда, выглядели все на одно лицо. После победы он стал воспринимать немцев уже двояко: это были либо все еще дрожащие, испуганные, бледные мирные жители — жертвы войны, виновные в ней самой и в ее возникновении лишь виной гражданина-обывателя; либо военнопленные с опущенными глазами, со смертельной усталостью во всем теле, а часто, быть может, и в душе.

Впервые Зуев взглянул на немецкую землю как на землю народа, а не на поле битвы, где-то еще перед Одером, во время передышки. Там он впервые с удивлением обнаружил, что на Одере и под Зюдерзее, по существу, та же земля, что и за Волгой, и на Западной Двине, и на Иволге, и за Вислой. Но тогда некогда было присматриваться. Начались бои, и снова Германия стала лишь театром завершающейся гигантской битвы.

Выбитые во время артналетов стекла, расщепленные двери, торчащие из коробок почерневшие орущие пасти массивных дымоходов, тонкие железные артерии газовых коммуникаций и керамические кишки канализации — все это примелькалось, было мертво и потому однообразно.

Теперь же его стало удивлять все, что было создано добрым и злым гением германцев: машины, дороги, заводы, дома, каналы, казармы, цитадели и казематы. Но еще больше изумляло то, что заметил мимоходом тогда на Одере: все сотворенное природой у немцев почти точно такое же, как у нас. Такие же сосенки, песчаные дюны, березки… Может, только чуть поменьше масштабом… Но люди все еще казались ему непонятными, чужими, враждебными.

Как-то, перед самой выпиской из госпиталя, капитан Зуев вышел к опушке унылого соснового лесочка, такого, какие ему приходилось встречать и в болотисто-песчаных местах восточной Белоруссии и на родной Брянщине. Но, войдя в в лес, он заметил, что коричневые стволы немощных сосен выстроились по ранжиру, как солдаты Фридриха Второго на рисунках учебников военной истории. Загребая носками сапог песок, Зуев брел медленно, задумчиво, пока не вышел вдруг на железнодорожную ветку; однопутный тупик тянулся сквозь лес к заводским постройкам. Войска противника при отходе взорвали мосты. Завод, видимо, был уже демонтирован и пуст. Рельсы покрылись ржавчиной. По краям пробивалась трава и колючки знакомых ему сорняков. Между рельсами важно шествовала одинокая ворона. Она перепрыгивала со шпалы на шпалу, кремнистым носом постукивала по старой, потрескавшейся древесине и заглядывала в трещины одним глазом. Затем, чуть-чуть помогая себе крыльями, прыгала дальше, останавливалась и молча оглядывалась по сторонам. Зуев обрадовался ей как земляку после долгого путешествия в чужих краях:

— Как же ты живешь здесь, дорогая?

И, словно поняв его вопрос, она удивленно повернула голову и скосила желтоватый глаз.

— П-р-р-иходится… пр-р-р-оживаем… — дважды прокаркала она с чужеземным акцентом, продолжая важно прогуливаться по шпалам. Птичье ли чутье или опыт предыдущих вороньих поколений подсказывал ей, что человек этот не опасен. Тишина и запустение угнетали обоих. Они остановились в десяти шагах друг от друга. В вороньем глазу, показалось ему, есть что-то почти человеческое, умное, с хитрецой. Одинокий, истерзанный человек был рад. Птица — будто тоже.

Зуев не принадлежал ни к горлохватам, ни к казенным тугодумам, мыслящим готовыми шаблонами. Но мысль, поразившая его когда-то своей смелостью и благородством, хотя она давно уже стала шаблоном, еще не переставала нравиться. Да, действительно, гитлеры приходят и уходят, а народ остается. Он хорошо знал, что ценность личности определяется и потребностью составлять свое мнение и умением видеть все значительные явления жизни и окружающей среды по-своему. «Посмотрим, как оно все это выглядит в своей наготе!» А так как у него не всегда легко складывалось это свое мнение — а был он человеком честным и перед окружающими и перед самим собой и считал себя еще не личностью, а так, заготовкой, каркасом, черновым наброском личности, что ли, — то и захотелось ему вынести от встречи с немцами на мирной почве свое собственное мнение.

— Без всякой агитации: своим умом, значит, — без политруков и замполитов, и без острого на язык товарища Эренбурга, — посоветовал ему Васька Чувырин — комбат боевой, но парень на язык несдержанный и любитель всяких рискованных сравнений.

— Ох и влетит тебе за твой язык. Что за фрондерство, — сказал ему Зуев.

— Это еще чего? — удивился тот или слукавил. — Такой категории в анкетах по учету кадров я что-то не встречал…

— Ну тебя к черту. Ты хоть при свидетелях такими дурными мыслями не бросайся.

— А чего? Фронда, сам говоришь, — это острословие.