Пётр Вершигора - Дом родной

Инженер-капитан вдруг неожиданно шагнул к рыжему и крепко и дружелюбно хлопнул того по плечу:

— Домой? Нах хауз?

— Яволь, — щелкнул каблуками тот.

— Подучился малость? Разобрался что почем?

— Понимайт ошшень карошьо. Гут. Русь гут… Нах Дойчлянд социализмус… Я-а… — И он засмеялся весело и непринужденно. Оба русских офицера заметили, что в этом смехе не было и тени угодливости.

«Как же все изменилось, — подумал Зуев. — Нет, пожалуй, и этим людям суждено во многом перемениться. Одни уже научились прямо смотреть в глаза, другие вытряхнут из себя эту мелкую жадность, а третьи, пройдя через горнило труда и страданий, и нас поймут лучше. Нет, научится старушка Европа уважать советского человека. Научится! Недаром мы страдали, шли на штурм невероятных трудностей, недаром сознательно отказывали себе в самом необходимом. Недаром воевали… Надо, надо, чтобы и люди новых стран, примыкающие к нам, тоже заплатили эту дань будущему. Жестокую, но радостную дань. По́том и кровью! А надо ли? Может быть, они счастливее? И без этого обойдутся?» — вдруг усомнился Зуев.

Так и не решив для себя этот сложный вопрос, он козырнул капитану, захлопнул дверцу машины и задумчиво включил зажигание. Зафыркал мотор. Зуев развернул машину и, выехав к повороту, еще раз оглянулся.

Рыжий немец все стоял и улыбался. А на прощание взял под козырек.

Польские земли, которые Зуев прошел в конце 1944 года и в начале 1945 года вдоль и поперек, его интересовали мало. Он стремился скорее к родным границам, а здесь он навоевался вдоволь несколько месяцев назад.

Но и тут он увидел кое-что интересное. В народе шла борьба; старые силы цеплялись за конфедератки, замки, фольварки, им снилась Польша — галантная и галантерейная, как Франция; новые — творили демократические порядки. Шла земельная реформа. Воспрянули духом шахтеры. А быт еще был военный. Водился бимбер — так называли обыкновенную самогонку; продолжалась развитая до невероятных размеров в разрушенной войной стране спекуляция — шмуголь; немцев презрительно звали скопчаками.

Как ни торопился Зуев, после Лодзи он задержался. Из Германии на Украину гнали гурты скота. Зуев подсадил колхозного бригадира, черниговского усатого дядьку с выбритыми дублеными щеками, вспаханными глубокими морщинами. Человек он был словоохотливый и всю дорогу рассказывал о своих впечатлениях о Германии, где он пробыл почти: месяц, подбирая для родного колхоза гурт скота, равноценный тому, какой угнали фашисты из его села.

— Нам чужого не требуется. Сколько заграбили — столько, тютелька в тютельку, и отдайте, — говорил он.

— А если падет по дороге? — спросил Зуев.

— То вже наша печаль. Мы на месте отдали, хоть и не по своей воле. Значит, на ихнем проклятом месте и получать должны, спасибо нашей армии. Вот так… Ну, девчатам за труды всякого тряпья, да подушек, да тех буржуйских меховых закутанок, черными бурками они зовутся, хотя и совсем они не черные, а сивые. Разрешил… вроде за процент и за ихнюю пропащую через того Гитлера молодость. Но только в эсэсовских замках. А у народа — ни-ни.

— А себе? — искоса поглядывая на хитрого украинца, спросил Зуев.

— Себе? Себе люльку подобрал на каком-то пожарище…

— И всё?

— Всё. А навищо козакови ворота? — наполняя весь кузов машины дымом, отвечал спокойно колхозный бригадир.

Долго ехали молча.

Затем собеседник поглядел по сторонам, покачал неодобрительно головой и, видимо, вспоминая о порядках, вернее, беспорядках, виденных им между Одером и Вислой, задумчиво сказал:

— Гитлер и наш районный шеф полиции Нычипор Бамбула на евреев зря поклеп возводылы…

Зуев заинтересовался.

— Ну що воны нация торговая и, значит, паразиты. Наиздывся я по Европам… Так от где торгують… Оце так! Один мае дюжину пуговыць, другой — шкирку на дамские тухвельки, четвертый — пачек пять сигарет, и кожен хоче обмануть другого. А коло хаты нагажено, а дороги такие, что ребра на них поломаешь… И все торгують, проше пана, торгують…

Зуев даже смутился от такого откровенного шовинизма:

— А шахтеры?

— Ну, то трудящий народ. А трудящий народ везде один. Що в Расеи, що у нас, на Донце, що под тою Одрою…

— Чего же ты, бригадир, так на освобожденных братьев?

— А хиба я про братов славян? Я про мелку буржуазию. Самое подлое племя это на свете. У нас в оккупации оно тоже вылезло, как жаба весною. Бендера их крепко ожывляв… А если говорыть про полякив, то до ных мий такый упрек: дуже воны этой мелкой торговле да шпекуляции волю дають… А впрочем, то вже ихне дило… Потом покаються. Труднее им до социализму повертать будет. А сегодня — самый раз.

Зуев заметил, как прищуренный зрачок бригадира мельком скользнул по его лицу.

— Помню, как тогда, когда батьки наши с гражданской по домам попрыходылы, и у нас… во время нэпа частник полиз було…

— Что-то не верится, чтобы у нас даже во время нэпа была такая сплошная спекуляция… — возразил Зуев. — Ну, допускаю, что гнилое мещанство или еще не приспособившиеся из мелкого люда занимались этим.

— Это ты верно подметил, — подхватил бригадир. — А ведь здесь Европа… — И, отвернувшись, он ловко циркнул сквозь щербинку в передних зубах.

Зуев улыбнулся одними губами, не отрывая глаз от дороги.

— А песню тебе не доводилось слышать? — спросил бригадир. — Я в терчастях, помню, служил, под Харьковом… — Он замурлыкал навязчивый мотивчик песенки двадцатых годов, слышанной и Зуевым в детстве:

— А еще вот: «Как родная меня мать провожала…» — улыбаясь, запел Зуев.

— Пели по праздникам… Только и я тогда совсем сопляк был. А тебе откуда это известно? Годков мы вроде разных… — И, не договорив, бригадир опять циркнул за ветровое стекло.

Зуев слыхал все эти песенки от матери, молодой еще тогда, бойкой заводилы из женотдела.

— Так про это в книжках много написано — доводилось читать, — сказал Зуев.

Впереди заклубился столб пыли. Замельтешили коровьи хвосты. Бригадир стал прощаться и соскочил с машины, как только поравнялись с повозкой, запряженной битюгами. На возу пестрел целый букет украинских девчат.

Они, увидев за рулем молодого офицера, стрельнули глазами. Одна, самая бойкая, закричала пассажиру Зуева:

— А мы уже думали: вас герман где-сь перехопил, товарищ бригадир!

Черниговец усмехнулся:

— Черта с два, Катерино. Меня теперь и сам бис не возьмет. Прошел огонь и водопроводную трубу. Перекур, дивчата! Перекусить надо. И товарища офицера мне покормите.

Стадо согнали на обочину, к речушке. Быстро расстелили пятнистую плащ-палатку. Соорудили еду. Странный обед был сервирован украинскими колхозницами. Голландские шпроты и сардины, похожая на макароны сушеная картошка, такой же сушеный лук, маринованные фрукты. Запивали все это сидром из канистры. Но чуднее всего был хлеб, завернутый в фольгу, нарезанный тоненькими ломтиками.