Пётр Вершигора - Дом родной

— А у вас наблюдательный глаз, знаете. Нечто подобное навевала она и мне. Странное растение…

Помолчали. У пожилого майора — длинная, очень подвижная шея, живое лицо с внимательными глазами. Голова двигалась, как у ночной птицы. Казалось, он свободно может вертеть ею на все триста шестьдесят градусов. Глаз его Зуев поначалу не разглядел, так как взгляды обоих были прикованы к широкой, беспрерывно убегавшей назад ленте автострады, по которой тысячи мужчин в смешных кепках и женщин с тонкими жилистыми ногами перебирали велосипедные педали.

— Гляжу на них и диву даюсь, — сказал Зуев. — Вот так и едут день и ночь. Словно собирают мелкие щепки, черепки и осколки своей страны. Упорно и безнадежно.

— Философствуете? Профессионально или так — дилетантствуете? А учились где? — спросил майор.

Зуев, крепче сжав баранку, искоса взглянул на пассажира. Положив выбритый подбородок на серебристый погон, тот смотрел на капитана желтоватыми глазами, не моргая. Только морщинки вокруг рыжих ресниц да мешковатые наплывы кожи под щеками изображали ироническую улыбку. «Ишь ты, филин какой! Видать, проницательный!» Зуев отвернулся. Машина, не снижая скорости, подчиняясь повороту автострады, накренилась влево.

— В Московском университете? Когда кончали? — расспрашивал тот.

— Нет. Не угадали. В педвузе учился… И на войну…

Собеседник кивнул головой.

— А насчет капусты, будочек и прочего… Как историку, мне особенно это понятно. Вы правильно ощутили… Перед нами нагляднейший пример мстительной истории, твердящей людям о том, что путь человечеству вперед должны освещать лишь благородные идеи и честные исторические дела. Страна умных, технически грамотных и талантливых людей… Но этих пунктуальных и трудолюбивых германцев привела к падению идейная темнота! И бросила их в эти будочки душевная нечистоплотность фашизма. Чем скорее они это поймут, тем лучше для них самих же…

«Ишь ты, как выражается», — почему-то недружелюбно подумал Зуев, опять скосив глаза в сторону пассажира.

— Кстати, как у вас с фарами? Днем, видно, до Дрездена не дотянем? — спросил майор.

— Танковый аккумулятор. С «пантеры» снял, — ответил Зуев. И вдруг буйный дух студенческих дискуссий накатил на капитана: «Погоди же ты, ночная птаха, попробую и я тебя раскусить». — Лекции читаете?

Желтые глаза майора сузились, и он улыбнулся:

— Читал когда-то…

— А сейчас — в политотделе?

— Нет, почему же! Финансами ворочаем… И вообще ценностями.

Глаза «филина» устремились вдаль. Неморгающие, широко раскрытые.

— Сколько неповторимых, невозобновимых ценностей уничтожила война! Если б вы только знали…

Дух противоречия еще владел Зуевым. Почему он думает, что знает об этом больше его — боевого комбата гвардейской стрелковой дивизии? Нравоучительный учителишка и начфин, прикомандированный к железному денежному сундучку!.. Зуев взглянул на собеседника и осекся. Так искренне печален был взгляд больших рыжих глаз. Попутчик продолжал:

— …Безвозвратные потери, — пишут стыдливо в донесениях…

— Это об убитых так… — вставил задумчиво Зуев.

— …А кто вернет старинные соборы, росписи Рублева, рукописи? Дворцы Петергофа и Пушкина? Мебель и утварь Ясной Поляны?.. И парки Михайловского, Спасского-Лутовинова?.. Э-э-э, да что там…

Они замолчали. Лишь звонко шелестели шины на отличном немецком шоссе.

— Вот еду принимать картины, спасенные нашими людьми.

— Исторические ценности?

И Зуев вдруг вспомнил свои черепки, ядра, трубки и сундучок. Сберегла ли их мать в оккупации?..

— Ценности. Им и цены-то нет. Понимаете — нет! — продолжал гневно сосед. — Это бесценно, как воздух, вода, звезды… В отместку фашизму спасли вот гениального немца Дюрера, сбережем от варваров фламандские полотна, гений голландцев. Эх, дайте только срок, молодой человек, мы еще не так отомстим им за эту войну. Это будет месть такая, которой не видело человечество… За всю его историю… Слыхали побасенку? «Мы вас научили воевать», — гордо сказал на первом допросе Паулюс Рокоссовскому и Воронову. «Мы вас отучим воевать», — ответили оба. Так вот — о Германии… В ней столько же добра, сколько и зла. И она не всегда способна выбирать между ними. Вот в чем ее беда.

«Эге, браток, гладко говоришь, — Зуев пригнулся к рулю. — Но все же наш полковник Корж хлестче сказанул бы… и покороче. А в общем правильно, все мы так думаем: полковник — по-солдатски, начфин — по-профессорски!»

Они замолчали. Каждый размышлял о чем-то своем; горьком и несбыточном… а может быть, и сладком, но безвозвратном.

Майор вздохнул, потянулся и достал из огромной кожаной папки-портфеля большую книгу в сафьяновом переплете. Зуева вначале привлекла кожаная папка с тисненой на ней каравеллой. «…Тоже… трофейщик, видать». Он скосил глаза на пассажира.

Но «трофейщик» не заметил неприязненного взгляда. Положив огромную книгу себе на колени, он откинулся на спинку сиденья и стал листать ее. Книга оказалась роскошно изданным собранием репродукций. Он медленно переворачивал страницы альбома и, не отрываясь, как-то по-особенному рассматривал репродукции, словно гладил их глазами. Зуев замедлил ход машины и изредка бросал косые взгляды на страницы альбома. Живопись удивительной яркости и красоты мелькала перед глазами. Интендант то подымал, то опускал свою тяжелую ношу, а затем, перестав листать, долго не отрывал рыжих, широко открытых глаз от одной из репродукций. Машина ритмично покачивалась на огромных клетках автострады, и казалось: он баюкал тяжелую книгу, как мать баюкает любимое дитя.

Зуев тоже откинулся на сиденье и, вытянув шею, взглянул через плечо пассажира на картину, так привлекшую внимание майора. Там изображена была мадонна с младенцем Иисусом на руках. На повороте Зуев еще раз посмотрел на соседа. И когда тот наконец оторвал взгляд от репродукции, Зуева поразили глаза начфина: они сузились, потеплели, стали темно-каштановыми от подернувшей их влаги; нежность и скорбь как бы слились в его взгляде.

Стемнело. Зуев сбавил ход, включил фары. Замерцало зеленое освещение приборов. Лицо путника резко постарело. Майор давно уже захлопнул книгу и перебросил ее через плечо на заднее сиденье. Дальше он всю дорогу молчал, низко опустив голову. Пустая кожа подбородка нависла на целлулоидный подворотничок, майор, казалось, задремал. Около полуночи замерцали отдаленные огни города. Они теплились, падая вниз, сбегая наискось, скупо обозначая пунктирами разбросанные по холмам улицы и магистрали.

Расставаясь возле городской комендатуры, майор вяло пожал руку хозяину машины:

— Да, кстати… Будете в Москве, премилости прошу. — И, попросив зажечь в кузове свет, вырвал из большого блокнота листок с печатным титулом вверху.