Пётр Вершигора - Дом родной

— Из интендантских подвалов брали, — буркнул черниговец, пережевывая похожий одновременно и на глину и на шоколад хлеб. — Говорят, годами лежать может. Химия со стратегикой. За питательность только не очень уверен. Витамины, товарищ капитан, вещь природная. Длительного хранения не выносят — разлагаются.

Погремев серебряной бумажкой, с сомнением покачал головой и неуверенно добавил:

— Впрочем, немец — он же обезьяну выдумал. Может, в такой упаковке и витамин держится? Только, по-моему, желудку свежий подовый хлеб ни в какое сравнение с этими «конфетками» не годится.

Зуев никак не мог отковырнуть прилипший к зубам хлеб, а черниговец мрачно буркнул:

— Стратегика…

Подошли к реке. Зуев с удовольствием почистил зубы. Красношерстные коровы большими глазами маслянисто глядели, как капитан причесывал свой смоченный в польской речушке чуб гребенкой и щеточкой с зеркальцем на обороте. Военторговская фуражка придавала ему лихой вид, необычный после приевшихся за три года пилоток и ушанок.

Вернувшись к скотогонам, Зуев подошел к бригадиру. Тот стоял у повозки, груженной мешками, и что-то строго выговаривал той самой бойкой Катерине.

— Вот еще везем трохвей, — смутившись, похлопал он по крапивному, грязно-воскового цвета мешку. Ладонь прикрыла одноглавого черного орла, державшего в ногтях кружок со свастикой. Зуев пощупал. Под тканью перекатывались крупные кофейные зерна. «И на черта их столько черниговским колхозникам? — с удивлением подумал он. — А может, пристрастились в оккупации кофе лакать? Чудеса в решете…» Потянув за бечевку неполного мешка, бригадир с видимым удовольствием погрузил руку вглубь, достал полную пригоршню белых мелких фасолин.

— Люпинус безалкалоидус, — сказал он. — Майор Штифарук присоветовал. Для форсу — майор, а на самом деле — агроном, да еще селекционер. Он эту штуку дюжее, чем наша Катерина молодых парней, обожает. Набирай, говорит, побольше, на семена. В песчаных наших землях — важней золота. Колхоз в люди выведешь.

И, позабыв о бойкой Катерине, которая насмешливо слушала бригадира, черниговец рассказал капитану такую сказку о таинственном растении, что тот позавидовал неизвестному майору.

«Штифарук, — черкнул он в своей походной книжке, — видать, человек с маслом в голове, творческий, одним словом. Я археологией ушиблен, а тот — ботаникой. Теперь, после победы, такому и карты в руки…»

Зуеву захотелось попросить семян и себе. Но как и для чего могут они пригодиться ему, капитан не мог бы сказать, и побоялся насмешливого отказа. Рука его помимо воли перебирала крупные чистые зерна, скользившие в пальцах. Он подумал: как бы незаметно опустить горсть зерен в карман.

Бригадир что-то понял сердцем и, не дожидаясь просьбы, щедро сыпанул в солдатский сидор добрую четверть центнера кофеобразных белых зерен.

— На раззавод и на расплод, — весело приговаривал черниговец. — Если найдется умная голова в ваших колхозах с песчаными землями — прямо-таки осчастливишь… Да и всему русскому народу — на счастье, — приговаривал бригадир, тщательно заматывая мешок, и чем-то удивительно напомнил Зуеву старую бабку, щедро кидавшую у него на глазах в грядку семена незамысловатой огородины.

На этом они и распростились, чем-то смущенные, но очень довольные друг другом. Поэт сказал бы: «Полны взаимного добра…»

Ранним сентябрьским утром машина марки «зумаш» подъезжала с запада к Бресту. На Буге пограничники уже соорудили контрольно-пропускной пункт. На этом КПП Зуеву пришлось повозиться час-полтора. Пограничники, выполнявшие в те времена обязанности таможни, сначала внимательно вчитывались в документы. Затем долго, со всех сторон, осматривали машину капитана, с удивлением пожимая плечами. Внутри этого «чуда автомобильной техники» не было обнаружено никаких ценностей. Ни чемоданов, ни узлов. Одно лишь скопище запчастей.

— В автомобильных частях служили, товарищ капитан? — иронически спросил старшина в зеленой фуражке.

— Пехота, — буркнул Зуев, поглядывая через реку на родной берег.

Зуев ухмыльнулся, когда ефрейтор, порывшись в его заплечном солдатском мешке и обнаружив там лишь зерна люпина, докладывал старшине:

— Вроде фасоли, пуда два. Видать, язвой желудка страдает капитан. У нас до войны тоже сверхсрочник один желудком маялся. Так тот один горох жрал. Только на заставе с ним спать невозможно было.

— Ладно, — строго перебил воспоминания ефрейтора старшина и подошел к сидевшему за рулем Зуеву.

Небрежно козырнув, контролер КПП возвратил отпускной билет с полупрезрительным жестом, который можно было назвать «интонацией», если к стандартному военному ритуалу применить это обозначение. Зуев взглянул на старшину и невольно улыбнулся озорной мысли: «Так часто козыряют воинские начальники, приветствуя военнослужащего, хотя и старшего по званию, но зависимого от младших ключевых постов и должностей…» Жест интендантов, госпитальных администраторов, начальников горючего, квартирмейстеров и прочих всесильных товарищей. «Эх, зеленые фуражки! Первыми начинают войну и последними кончают», — ничуть не обижаясь, растроганно подумал он.

Шлагбаум был наконец задран к небу. Колеса машины Зуева задребезжали по ухабистой мостовой. Она была до трясучки выбита гусеницами танков и тяжелых грузовиков.

— Тут, брат, больше десяти километров в час не нагазуешь, — громко сказал себе Зуев, проехав первый километр по Бресту. — Будем добираться со скоростью пешехода. Больше увижу.

Зуев твердо решил, что до Москвы он поедет не спеша. Все осмотрит, не ленясь свернуть на сотню-другую километров в сторону от «Варшавки», если это нужно будет для того, чтобы побывать на местах недавних боев: поклонится могилам товарищей, побывает в блиндажах, где обдумывались и совершались большие дела. Было там много горестей, но случались и мимолетные радости солдатских наступательных будней.

Говорят, на войне люди много думают. Это верно, конечно, но после войны думают еще больше. Зуев думал много, неторопливо и молча осматривая Брестскую крепость. Тут он выслушал рассказы старожилов о ее защитниках сорок первого года. Правда, тогда он не обратил внимания на эту героическую эпопею, выглядевшую в 1945 победном году довольно бледно по сравнению с битвой на Волге, под Курском, Витебском, Бобруйском и многими героическими страницами великой военной страды. А еле мерцавшее имя лейтенанта Ноганова, комсорга, принимавшего комсомольские взносы за июль и август 1941 года в ста пятидесяти метрах от границы с «областью государственных интересов Германии» и набросавшего в блокнот тезисы доклада о международном положении на третье августа того же года, безусловно, меркло рядом с громкими именами знаменитых полководцев, слава о которых гремела в тот победный год по всему белому свету. Тем более что ни лейтенант Ноганов, ни его товарищи уже ничего не могли ни убавить, ни прибавить к своей воинской доблести.