Пётр Вершигора - Дом родной

Швыдченко посерьезнел и задумался. По густым черным бровям было видно, как напряженно работает его цепкая мужицкая мысль, как всей душой врезается он в смысл философии мыслителя с именем, вызвавшим у них обоих ассоциации с консервированным мясом «второй фронт».

— …А ваш предрика Сазонов видит мир, как тот суслик, — показал военком на маленький мягкий столбик, торчавший на пустыре.

— Ну, положим, не только Сазонов, и еще кое-кто из руководящих товарищей в районе, — серьезно и задумчиво сказал Федот Данилович.

— О присутствующих не говорят, — жестко ответил Зуев.

— Похож? — криво ухмыляясь, спросил Швыдченко. — Но только давай уговор: перед партийной массой меня с сусликом не равнять…

— Нет, что вы, Федот Данилович, — спохватился Зуев и махнул на суслика фуражкой.

В Орлах все удивленно смотрели в окна, когда машина с только что отбывшим секретарем райкома вернулась обратно. Уж не потерял ли чего? Но машина, миновав правление, держала курс прямо на окраину, где вместо свиноферм и коровников длинными рядами стояли проволочные клетки и самодельные вольеры с тысячными табунами кроликов.

Их попытка пройти в вольер сразу не удалась.

— Куда? — хмуро остановил их мальчуган лет тринадцати с треухом из кроличьей шкурки, похожим на татарский малахай.

— Кролей смотреть, — в тон ему, вызывающе сказал Федот Данилович Швыдченко.

— И оттель увидите…

— А нам поближе надо.

— Мало ли кому чего надо, — не сдавался кроличий начальник.

— Вот председатель идет; он за нас поручится, что мы не воры какие.

— Если б думал — воры, я б с вами не так поговорил. А я и председателя не допущу без дозволения… И без дела.

— Кролей так бережешь? — склонив голову недоверчиво набок, всерьез допытывался Швыдченко.

— А кто к чему приставлен… Марьяшка, мотай, зови молодого Алехина, — приказал он, видимо, своей подчиненной, примерно такого же возраста шустрой девчонке-подростку.

Через две-три минуты подошли к ним почти одновременно и председатель колхоза и «молодой Алехин», в котором Зуев, несмотря на десяток прошедших лет, сразу узнал того самого деда, которого они уговаривали снять царские кресты. Он с удивлением вспомнил этот случай для начала разговора, полагая что его внук неправильно был информирован во время войны, считавший его уже покойным.

— Нет, то не я был. То был Алехин старый, а я молодой Алехин… Брат мой действительно помер уже. У меня крестов не было — в плену я был германском…

— А еще есть средний Алехин, тот уже вовсе на печке лежит, — сказал рассудительно мальчишка, очевидно чтобы сгладить свою резкость при встрече.

— А ты ж какой будешь? — спросил Швыдченко боевого караульщика.

— Нет, я не Алехин. — важно отвечал парень в кроличьем треухе. — Я буду — Свечколап. Моя маманька, та из Алехиных… А я — Свечколап. По отцу, значит, поскольку у законных детей фамилия отцова положена.

— А я вот и законный, а фамилию по матери ношу. Будем знакомы: Зуев, — сказал мальцу военком, протягивая руку Свечколапу.

— Может, и так, спорить не буду. А только у нас такой закон. По отцу идтить в фамилиях, — солидно отвечая на рукопожатие, говорил тот. — Так вы майор будете? А мой дядька только капитан был, а уже Героем сделался…

— Знавал я твоего дядьку, Героя Алехина…

— Ну-у? — Свечколап сбросил треух, вытер им пот со лба.

— Служили вместе. Вот как… А ты нас в штыки. А…

— У меня тоже своя служба…

— Правильно, — сказал Швыдченко.

Беседа эта так до конца и была выдержана в самых серьезных тонах.

— Ну, скажите нам, товарищи, и молодой Алехин, и ты, Свечколап… сколько вот такая пара может дать приплоду в год… для других колхозов, если на расплод взять? — спросил секретарь райкома.

— Говорить? — обратился к председателю молодой Алехин.

Тот утвердительно кивнул головой.

— Пар тридцать — сорок в год. Ежели хорошо ходить за ними.

— А теперь к председателю, товарищу Манжосу, вопрос…

— Слушаю, Федот Данилович.

— Можете выделить сейчас полтысячи пар на разведение этого вашего добра для других колхозов?

— Что ж так? Неужели весь район на дворянское положение думаете перевести? То смеялись над нами, а теперь? — не преминул съязвить Манжос, которого уже не раз райком норовил заменить другим председателем.

— В молодости мы над крестами деда Алехина тоже смеялись… — сказал Зуев. — А теперь вот сам ордена и медали ношу. И безо всякого смеха.

Швыдченко кивнул.

Вмешался в разговор и молодой Алехин:

— Чего же тут? Рази ж мы не понимаем и ваше положение? Раз вышла вам директива, так чего ж, это можно. Вам без директивы никак жить нельзя… Ну а нам по одним директивам действовать — тоже жизни никакой не будет… — ввернул он дипломатически.

— Диалектика? — одними губами спросил Швыдченко Зуева.

Тот только моргнул утвердительно. Оба изо всех сил сохраняли солидность разговора.

— Так вы уж не держите в памяти на нас эту науку, — закончил свою дипломатию дед.

И когда он отошел, Швыдченко уже без смеха сказал военкому:

— Слыхал? Извиняется шилом в мягкое место…

— Но зато от души. От всей русской души… — засмеялся тот.

— Вот, вот. Теперь, значит, и мы поняли, что к чему… Прикинь, председатель, все свои расчеты и завтра утром, к девяти часам, приезжай на бюро. Будем оформлять вашу инициативу. Договорились?

— Так я ж беспартийный… — хитровато почесываясь и искоса поглядывая на секретаря, начал было Манжос.

— Ну ладно… хватит этих фокусов… Кончилось твое дворянство… И, в общем, приезжай.

Молодой Алехин поближе пристроился к председателю и тихо, невзначай шепнул ему:

— Не продешевить бы нам, Степаныч.

Тот сердито махнул рукой, и начальник кроличьей фермы быстро отошел в сторону.

— Ну, а теперь, товарищ Свечколап, пропустишь нас, как оптовых купцов, к своей скотине? — обратился Федот Данилович к внимательно слушавшему весь этот разговор Свечколапу.

— Ежели будет приказание — чего ж не пропустить? — резонно отвечал тот.

Молодой Алехин молча махнул рукой, и ворота вольера открылись. Все они вошли, сопровождаемые целыми табунами кроликов, бежавшими за ногами своих хозяев.

Молодой Алехин называл породы, выхватывая из табуна отдельных зверьков совсем так, как это делают чабаны с овцами, то одного, то другого поднося к лицу любопытствующих начальников.

Приняв из его рук большого мясистого самца, Швыдченко поднял его за уши высоко, долго смотрел, как он подрыгивал лапками, а затем, обращаясь к Зуеву, спросил тихо:

— Выручит?

— Похоже, что выручит, — ответил с улыбкой Зуев.

— Ну, серый, выручай. — И секретарь пустил его в табун.

Обратно в район опять ехали молча. Швыдченко, видимо, продумывал доводы, которые он завтра приведет членам бюро, а Зуев, еще раз подводя черту виденному у Горюна, Евсеевны и у «орлов», главным считал вывод: народ наш не только терпеливый, смелый на войне, честный и напористый в труде, но и гордый в победе, с достоинством гражданским, мужественно встречающий не только горести разрухи, но и наветы формалистов и издевательства бюрократов. И этот народ вкрадчивым ханжам, чванливым бюрократам, усердным формалистам не забить. Фашизм не забил, а им и подавно…