Пётр Вершигора - Дом родной

«…Так ни рыцари, ни джентльмены, ни даже просто порядочные вояки не поступают… бросили девушку и — в свои дебри, медведь Вы косматый. Ай-ай-ай…»

Ему даже показалось, что из-за листа какой-то необычной голубовато-серой заграничной бумаги показалась тонкая-тонкая женская ручка и погрозила пальчиком зуевскому виноватому носу…

«И так и ни слова? Ни признания? Ни даже вздоха издалека? Эх, найденыш, найденыш…. А я, признаться, по Вас, — теперь уже тщательно зачеркнуто было «Вас», — по тебе соскучилась, бука ты этакий… Вот какова наша женская месть: чтобы сегодня, хотя бы часок, не спал, ворочался, кряхтел и думал обо мне. Это вам… тебе… а впрочем — Вам, черти Вы полосатые, вроде гауптвахты или наряда вне очереди. Вот!»

Затем, с нового абзаца, шла волнистая линия чернил, настолько выразительная, что Зуев представил себе не только маленькую ручку, дрожащую на бумаге, как перо осциллографа, наносящего на валик режим домны или биение кроличьего сердца, но и увидел белокурый локон, упавший на щеку, и задумчивые Инночкины глаза, уставившиеся куда-то вдаль. В конце этой линии была поставлена энергичная точка.

И сразу сухой, деловой тон:

«Итак, Вы почти зачислены в аспирантуру, пока заочно. Срочно шлите заявление, документы и анкету… Ну, знаете, по форме: фамилия, имя, отчество, год рождения, пол (а самое-то нужное в человеке ведь это не его пол, а его потолок — вот этого анкета как раз и не требует), образование, партийность, не забудьте упомянуть о вашем столбовом пролетарском происхождении, военное звание, подвиги и награды… насчет родственников за границей, что положено, и срочно — слышите, срочно! — присылайте. Рыжий сегодня сказал: «Был только что в институте насчет товарища Зуева. Он у тебя, кажется, щепетильный. Можешь сообщить ему, что моя протекция, о которой он и не просил, совсем не состоялась. Представь себе, сохранились его документы и даже дипломная работа. И проект решения кафедры о зачислении в аспирантуру. Вполне все устроилось само собою, а моя роль такова же, как курьера, через которую товарищ военный начальник мог бы переслать свои бумаги или навести необходимые справки…»

«Вот такая она и в жизни, — подумал Зуев. — Ласковая, веселая, мягкая… И вдруг — рывок, сразу сухарь, умный, дельный и даже жестковатый сухарь-деляга… Вот и тут: расшалилась, а потом сразу как будто толкнула кулачком в грудь, как тогда, в первый раз…»

«…А потом, представь себе, закатил мне сцену, — продолжала писать Инна. — Старик ужасно ревнив. Как бес… Пока говорил о деле, уткнул свои рыжие прожектора в стол да еще исцарапал отлакированное кресло… А затем поднял глазищи, просвечивая меня ими, как рентгеном, и голосом хрипловатым, как в мелодраме, спросил: «Послушай, у тебя с ним серьезно?» А что я могла ему сказать? Если я и сама не знаю: серьезно или несерьезно… И ты тоже не знаешь, мне кажется… А если бы и знал, то это было бы в высшей степени самонадеянное мужское нахальство… Тем более, что мы поступили явно как два мотылька с высшим образованием. А страдают, как видно, не мотыльки, а мое рыжее солнце, которое пригрело и, глупое, даже и свело нас своей несуразной аварией на дрезденской автостраде. Я так ему и сказала, пригрозив, кстати, когтями за нетактичность и бабье любопытство. Опечалился!..

«…Фатер, — сказала я… а затем назло ввернула на вашем брянском наречии: — Папанька! Милый!» Ну тут он взорвался. Как противотанковая граната. «Что еще это за фокусы?» — заорал. «Местный диалект… — сказала я ледяным голосом. — Из брошюры профессора Расторгуева, говорю, неудачного кандидата в министры просвещения бывшей Промпартии»…

«Значит, серьезно», — сказал батя и вздохнул.

«Ну конечно, — пропела я скрипучим голосом самого академика Мещанинова. — Конечно же, кроме архитектуры я давно, хотя и не всерьез, занималась лингвистикой и в том числе белорусско-брянско-черниговским областным говором. Изучаю диалектизмы. Ей-ей… — И сделала ему невинные глазки. — Архитектура пока побоку».

«Перестань, — сказал он печально. — Я не могу не думать о личной жизни и судьбе моей дочери…»

Голос его дрогнул, и я не удержалась и поцеловала его в рыжую бровь и сказала в тон ему: «А зачем же ты воспитал дочь с мужским характером и с мужскими недостатками? Я ведь не более ветрена и легковерна, чем все вы». Да…

Вот как о вас думают и вспоминают два высокообразованных и всесторонне развитых интеллекта. А вы… ну, уж отрубите правду-матку. Ась?!

Теперь так: в исторической библиотеке я имею влияние и авторитет не по летам. Там же не знают души науки, а ценят только ее мундир. И чтобы пуговицы блестели, как на параде. А мундир в науке и у меня вполне приличный: двадцать три года — кандидат в кандидаты наук, пуговички натираю мелом ежедневно, как заправский моряк. А душу моей науки я там предпочитаю не выворачивать. Так вот, я открыла Вам абонемент. Можете выписывать литературу в неограниченном количестве…

Ну, всё. Отвечать немедля по делу! На личности можете не переходить. Настроения, в конце концов, как и все у нас по этой части, — чепуха. Обещаю Вам помочь по научной технике (у нас это называется почему-то: научный аппарат!), независимо от последнего. Ведь мы, по-моему, хорошие друзья, а вот мотыльки… это… чепуха… чепуха… чепуха… Но я, кажется, попалась и могу серьезно расплатиться. Но это не Ваша печаль…» —

толкнула она вдруг обеими кулачками в грудь Зуева. И довольно грубо.

«Итак, начнем. Взяли. Это я насчет аспирантуры. Через год-два, обязательно — диссертация… Но, учтите, что я лентяйка. На брянском наречии говорят «лежалка», «ляперда» и еще как-то… Услышите синонимы — сообщите… Это с вас взятка за мои хлопоты, которые доставляют мне удовольствие. Все остальное — бескорыстно. В этом-то хоть, надеюсь, ты убедился. Ну-с, так вот… целоваться в письмах не могу ни с кем — только с бабушкой. Пока!

И в письме она была такой же необычной, как в жизни.

Знакомство их состоялось в сентябре, по прибытии Зуева в Москву проездом из Германии. На второй или третий день после злополучной встречи с майором Максименковым он от скуки перебирал содержимое своей полевой сумки. Там и наткнулся на бланк со штампом, полученный от «начфина», на поверку оказавшегося чуть ли не академиком. Зуев несколько раз пытался звонить, но телефон все время был занят или не отвечал. Делать было нечего. Да и, в конце концов, он получил ведь разрешение и даже приглашение заходить запросто.

И Зуев пустился в рискованное путешествие по городу на своей трофейной чудо-машине. Лавируя мимо регулировщиц в защитных гимнастерках, уже понемногу сменяемых авантажными орудовцами, или, как их тогда называли сами регулировщицы, «настоящими милиционерами», Зуев благополучно довел своего отмытого от дорожной грязи «зумаша» до Калужской улицы. Поднявшись на лифте, он позвонил в указанную на бланке квартиру. Дверь открыли, и после приглашения войти он остановился у вешалки, собираясь повесить на крючок только что приобретенную шикарную военторговскую фуражку. Но это ему не удалось: совсем близко возле его уха раздался тихий, изумленный шепоток: