Пётр Вершигора - Дом родной

Но он так и не смог начать разговора, продуманного раньше и выдержанного в спокойных, мягких, дружеских тонах. Сейчас он был раздражен.

— Ты о чем? — сказала она, вставая. И перехватила его на полпути, остановилась, прижавшись ухом к его груди, как врач, слушающий сердце. Затем подняла голову кверху. — О нас с тобой? Да?

— Да. Вернее, о тебе. Я не могу понять человека, который… которого…

— А это очень тебе надо — понять?

— Конечно…

— Что же вас не устраивает?

— Я не знаю, кто ты… Я хочу понять…

— Что ты хочешь понять? — тихо сказала она.

— Я хочу понять, как могут уживаться в девушке…

— В женщине, — жестко поправила она. — Что может уживаться?..

— Как могут уживаться самые лучшие, самые прекрасные и самые… — Он вертел ладонью в воздухе, боясь оскорбить ее.

— Отвратительные, гадкие, мерзкие — ты это хочешь сказать, да? — Что-то холодное, как лезвие ножа, было в ее словах.

— Хотя бы и так. Черты…

— Черты? Нет, просто — привычки… Тебе хочется понять… Давай поймем вместе… Пока что ты пользовался только худшими, не очень интересуясь лучшими и для меня самой наиболее дорогими чертами. Во всяком случае, не пытался понять.

Она стояла с каким-то виноватым видом у стола, тихо поглаживала пальцами его лакированную поверхность. Затем резко повернулась и посмотрела на него широко открытыми глазами.

Он даже опешил — сколько скорбного было в этом взгляде. Она снова потупила глаза и стала машинально перебирать яблоки в вазе, стоявшей посреди стола. Взяла одно яблоко и с неожиданной для своих маленьких рук силой разломила его пополам.

— Подойди ко мне. Видишь? Яблоко. Вот так и меня разломала жизнь, война. И, право, я не виновата, что ты выбрал не ту половину.

Одна половина яблока была белой, свежей, душистой; на другой была гнилая ссадина, от которой широко расползлась по мякоти светло-коричневая порча.

— Но человек — не яблоко, — все еще раздраженно сказал он.

— Верно. Мы люди. И давай расстанемся друзьями.

— Расстанемся? — с невольным испугом спросил Зуев.

Она улыбнулась:

— Конечно. Я не встречала еще мужчин, которые, прекратив связь с женщинами, были бы способны продолжать так же ровно и честно относиться к своим, так сказать, экслюбовницам. Но, может быть, ты — исключение? Что же, подумай, скажи, — я буду только рада. Тем более, что и ко второй, уверяю тебя, совершенно здоровой половине ты можешь и, думаю, должен иметь кое-какое отношение. — И она, откусив от чистого куска яблока, отдала ему остальное. Потом посмотрела с жалостью на вторую половину и ножом выскребла почти черное пятно. Оставшуюся светло-коричневую массу разрезала ровно пополам. Одну положила себе в рот, другую протянула ему.

— Хочешь? Попробуй. Это не так плохо.

Вторая половина походила вкусом на винное бродило и пахла лесной прелью… Только возле вырезанного пятачка чуть-чуть горчило…

— Нравится? — У нее блеснула слезинка в глазу.

— Да, мой Рыжачок, — ответил он тихо и виновато.

— Ну вот. Я так и знала… И на этом аналогия кончается. Она неполная и далеко не совершенная. Человек — не яблоко. И он не состоит из двух половинок. Разрубленный пополам, он — мертв… И, к счастью, даже начав подгнивать, он не обязательно погибает. Если он не один, если есть коллектив и любимое дело — он выбрасывает из себя гниль. Вон! И живет, цветет, трудится… Хотя это ему не так уж и легко… Только ты одно пойми: я была комсомолкой, и очень неплохой комсомолкой. Я вступаю в партию… И совсем не для карьеры… Ты пойми это, как рабочий, как воин… Поймешь, да? А теперь — уходи! — Она оттолкнула его, не дав даже приблизиться.

Когда Зуев стоял уже в дверях, Инна, подойдя к своим рукописям и глядя на них, задумчиво сказала:

— Встретились две кометы и разошлись каждая по своей бесконечной орбите. Хорошо, что не сгорели. Правда?

Выйдя в прихожую, он долго стоял у вешалки. А когда все же вернулся, ступая на цыпочках, увидел Инну уже за столом. Она сидела, задумавшись над книгами, затем вздохнула всей грудью и, снова устремившись мысленно куда-то вдаль, стала быстро писать.

И Зуев ушел, оставив в памяти не столько этот разговор, сколько письменный стол, склоненную над ним голову, падающие на щеку кудри и быструю руку на белой бумаге. И глаза, жадно впивающиеся в страницы. Да еще зависть… «Она сильнее, чище меня… А воля, воля какая!..» — думал он, медленно проезжая по Ленинским горам.

«Неужели только потому, что я — мужчина глупый, недогадливый — сказал ей о Зойке?.. Ревность? Остервенелая бабья ревность… Нет, нет, не похоже… А впрочем, кто ее знает… Ведь вся на изломах… А жаль… Чего тебе жаль? И так зашли слишком далеко… Будь здорова, милое, умное и несчастное мое мимолетное счастье…»

Вот и теперь, в военкомате, когда Зуев еще раз перечитывал долгожданное письмо, он знал, наверняка знал: там, где тонкий осциллограф чертил волнистую линию, так и не написав ни одного слова, готов был сорваться тот вопрос… Эта волнистая линия и был немой вопрос о Зойке.

«Тактичная дивчина, — подумал он с благодарностью. — Ну а в общем, с гонором…» И, пряча письмо в карман, Зуев стал убирать бумаги со стола.

Он собирался сегодня вовремя уйти домой. Но день, начавшийся так хорошо с утра, принесший такие радостные вести посредине, закончился прескверно.

Убрав все бумаги со стола и взглянув на часы, он решил, что есть еще время потолковать с Гридневым. Тот одновременно был начальником пенсионно-финансовой части и заместителем военкома. Зуев решил сегодня же передать ему все бумаги по звену Екатерины Евсеевны Иваненковой. Вытащив из полевой сумки пачку и рассортировав ее самостоятельно, он сам спустился вниз, где майор все еще разбирал почту. Не спеша, облокотившись рядом с ним на стол, он положил перед ним свою стопку бумаг, вчерне написанных на тракте. Он собирался по каждой кандидатуре дать словесное объяснение.

— Эти документы я не могу оформить, товарищ военком, — и майор Гриднев вежливо, но настойчиво отодвинул всю стопку бумаг на край стола.

— Я понимаю, что не совсем по форме. Все это вчерне я набросал в полевых условиях, — тихо сказал Зуев, — но и колхозниц надо понять, товарищ майор. Видели бы вы, как они работают…

— Я тоже работаю, товарищ военком, — сухо сказал Гриднев. И эта сухость неприятно резанула Зуева.

— Работа работе рознь, товарищ майор административной службы, — жестко оборвал он подчиненного. — Мы с вами служащие, а это — народные кормилицы… — повторил он характеристику Швыдченки.

Гриднев мельком взглянул на начальника и пожал плечами, отчего серебряные погончики поднялись петелечкой и тут же выровнялись.

Этот жест почему-то рассердил Зуева. Но он сдержался.