Пётр Вершигора - Дом родной

— И когда пойдет он, тот твой фронт в наступление, — подхватил Швыдченко, — может, и не забудут люди, что первыми были на нашей русской земле героические женщины звеньевой Екатерины Евсеевны. Не жалели труда, растили, поливали…

Куцая недоверчиво посмотрела на мужчин. Не обманывают ли? Затем доверчиво улыбнулась ребенку:

— Чуешь, Константинович. Теперь тебя на фронт не пущу. Мамка с тетей Катей во главе во-он сколько зелененьких солдат отправила. В желтеньких шапочках солдатики. А ты у меня пойдешь в трактористы.

Зуев, взволнованный, повернулся навстречу западному ветру, горячо пожал руки Швыдченке и Штифаруку.

Осень прошла в служебных хлопотах. Лишь изредка Зуев наведывался в колхозы, и то больше по делам с допризывниками.

Петр Карпыч запустил свои занятия — так навалились на него заботы по военкомату. Списки призывников были составлены, повестки заготовлены, приближалось то, что полковник Корж называл украинским словом — военкоматское «весилля»: та самая запарка, о которой предупреждал Зуева Новиков. А это означало — песни под гармонь, стриженые головы новобранцев, слезы матерей и натянутые улыбки несостоявшихся невест.

После отправки призывников у Зуева начался очередной книжный запой. Но теперь уже с биологическим оттенком. Он послал в Москву запросы, а пока суд да дело, перерыл тощие брошюрки в сельхозкабинете, взялся за довоенные учебники по биологии, раздобыл и проштудировал две газетные статьи академика Лысенко. Нигде про люпин не было ни слова. Кое-где мелькал он среди других зеленых удобрений, в замысловатых многопольных севооборотах.

Но странное дело. Так же как самая древняя наука — история — вдруг как щенка тыкала его носом в сегодняшний день, так эта «биологическая чехарда», в которой трудно было разобраться по случайным статьям и книжонкам, тянула его от полей родного района снова в Москву… «Наверное, не за свое дело я взялся. Вот соберет Евсеевна свои три-четыре мешка, и пускай Федот выводит наш район в люди. Мне-то какое дело? Он уже до одного выговора достукался… А мне зачем? Тут с саперами влип, а за эти семена могут так всыпать. Военный, а занимается этими… зернышками для голубков», — вспомнил Зуев наставление подполковника Новикова.

Но дело было, конечно, не в голубках.

Контрасты послевоенной жизни не давали Зуеву покоя, противоречия не раз сбивали его с толку.

Для восприимчивого, впечатлительного, склонного к раздумьям человека, каким был Зуев, того, что пережил он на войне, да и всего, что случилось с ним после войны, — в общем, всяких жизненных неурядиц, сложностей, препятствий, — с лихвой хватило бы, чтобы очерстветь, погрязнуть в тине личных неустройств или, махнув рукой на всех и вся, стать казенным службистом; ему грозило и другое: он мог бы поддаться сладкому дурману карьеризма, воспользоваться знакомствами, эксплуатировать свою одаренность, знания, диплом, поставить перед собой одну цель — обладать чином, должностью, квартирой, авантажной женой, все, все в жизни мерять внешним успехом, положением, честолюбиво холить себя и свою удачливую судьбу; он мог бы пристраститься и к иной, куда более доступной, хоть и не такой сладкой отраве — поглядывать все чаще и чаще на дно рюмочки, — ведь и в ней многие, не такие уж и плохие люди находили «истину» или просто топили свою волю, личность и свою судьбу.

Но Зуев принадлежал к тому племени советской молодежи, душа которой была широко открыта общественным влияниям. Он принадлежал к людям не только действующим, но и думающим, то есть живущим напряженной душевной жизнью, которою всегда живут люди чистые, самоотверженные, готовые беззаветно служить родине и в дни ратного и в годы нелегкого мирного груда. Быть может, тем, кто действует мало задумываясь, и легче, но Зуеву и таким, как он (а таких, конечно, было много и в военные и в послевоенные годы), трудно было не сломаться от бесчисленных ударов нелегкой судьбы, падавших на плечи этого поколения. Судьба эта подкралась и к Зуеву, неласковая ее рука замахнулась в самую трудную для него минуту, когда он был незащищен, и стала наносить удары предательски, в спину, — совсем не с той стороны, откуда он мог ожидать врага. Но он устоял. Такие ли, другие ли и вызванные иными причинами, но у многих советских людей были в те годы подобные душевные кризисы. И для тех, кто в сутолоке жизни не разглядел или не смог одолеть их, сдался, пренебрег правом и обязанностью отчитаться перед собственной совестью, рано или поздно наступало или наступит время горького раскаяния.

А жизнь брала свое и, несмотря ни на что, все чаще и чаще, вырываясь из каких-то подспудных тайников, как бы самовозрождаясь, все более властно стали пробиваться наружу лучи света. Мир открывался Зуеву как нечто целое, живое, движущееся; пусть израненное, но живое. Это целое была его родина — Россия, весь мир, все человечество, просыпающееся от кошмаров и отмывающее с себя грязь войны… Все реже стали сниться ему бои… Все сильнее слышались мелодии будущей прекрасной жизни. Просыпалась надежда на личную хорошую, достойную жизнь.

И, пробившись наружу один раз, ростки жизни, словно подземные воды, выглянув из недр земли маленьким источником, тут же соединялись с другими в бурный поток бытия и неудержимой мощной рекой мчались к безбрежному морю человеческого познания.

Обо всем этом думал Зуев, запихивая на полочку био-агро-люпиновую общую тетрадь с рабочими записями. «Какого-то ерша я тут сочинил, белиберда все это, а не научное познание. Тоже связался», — прошептал он, освобождаясь от очередного книжного запоя.

Увидев, что сын отложил тетрадь, мать подсела к нему поближе:

— Эх, Петя, Петя, женился бы ты, что ли? А то, гляжу я, раз до четвертака не женился, уж такого после не скоро на кривой объедешь… Вот и получается, что как раз самый крайний срок подходит.

Зуеву, занятому своими мыслями, очень хотелось ответить грубостью, как это случалось с ним в детстве. Но… сейчас он стал взрослым, почти отцом, хоть и в кавычках. Зуев удрученно молчал. Жизненный опыт, собственная неустроенная жизнь говорили ему настойчиво, что мать по-своему права. Но мать ждала, и он отшутился поговоркой дедушки Зуя:

— В двадцать лет ума нет — его и не будя; в тридцать лет жены нет — ее и не надо; в сорок лет дома нет — его и не наживешь. Выходит, еще пяток годков тебе ждать. Законное имею право, маманя.

Но мать словно не слышала:

— Погляди, какие девчата у нас на фабрике выросли. Огонь! И грамотные, и в работе первые, и дома хозяйки. Ничего-то они не боятся, ни от чего не печалятся. Гляжу я, старая, на них и удивляюсь. Откуда только что берется? Ну, вы, вояки, хоть и в заграницах, да нагляделись на другую жизнь, а эти?